Федор Чешко - Архангелы и Ко

— Я вот иду и все время думаю…

Матвей заржал. И еще кто-то заржал. Крэнг повысил голос:

— …все время думаю: как мы потом попадем обратно в корабль?

— До «потом» и «обратно» еще знаешь сколько!.. — легкомысленно сказал Молчанов.

— Мак и Лафорж сейчас должны заниматься тамбур-тоннелем, — это наверняка капитан Клаус высказался.

А то ли Дикки-бой, то ли Фурункул пробурчал, сопя:

— Лучше бы они «Вихрь» починили. Топчись тут теперь пешком…

— Даже будь «Вихрь»… уф… исправен, мы бы все едино топтались пешком, — утешил Матвей труднораспознаваемого бурчальника. — Глиссер даже при маскировочных ухищрениях с орбит… орбиты куда легче засечь, чем пешую группу при ухищрениях же.

Уже однозначно идентифицируемый голос немца Кадыр-оглы дополнил:

— Они пробовали чинить. Не выходит (так однажды утром сказала гроссмутер Марта, накануне проглотившая свой лорнет). Там какая-то проблема с кодовым пускателем. Серьезная проблема.

Бухгалтер Рашн не стал разъяснять, что «серьезная проблема» — это на самом деле из мелочей мелочь, однако дополненный ею пускатель оживляющего пульта теперь не откликается даже на правильный код (в чем уже наверняка имели возможность убедиться Шостак-сын и его бывалый секретарь). Но делать причину неработоспособности глиссера достоянием широкой общественности покамест рано. Мало ли какой стороной может вывернуться ситуация…

— А че вы, короче, боитесь этой орбиты?! — злобно осведомился непосвященный в тонкости происходящего Фурункул. — Ну, конкуренты… Даже конкуренты не обязательно шваханут так вот сразу, короче, ни за соплю неутилизированную.

— Раз боимся, значит, есть чего! — отрезал Клаус.

По Матвееву разуменью, Фурункул бы не должен был удовольствоваться таким ответоподобным отрезом. Но Фурункул, как ни странно, удовольствовался. Во всяком случае, он промолчал — только междометие издал какое-то непонятное (впрочем, исполнителем раздавшегося в интеркоме отрывистого «э-эыф!» не обязательно был именно он).

Похоже, азиата Клауса тоже обескуражила такая покладистость оппонента.

— Ну, что молчишь?! — воинственно осведомился Кадыр-оглы.

Ответа не последовало, и он уже с легкой тревогой окликнул:

— Э-хой, Фурункул!

Четверо людей и робот как раз взобрались на очередной бугор (едва ли не на самый высокий из всех уже пройденных) и не то что остановились передохнуть, а так, призапнулись малость перед крутоватым спуском. И сразу выяснилось, что людей уже не четверо.

Обладатель неблагозвучно-медицинского прозвища и Дикки-бой всю дорогу держались позади. Но теперь, невольно глянув через плечо на объект Клаусова тревожного оклика, Матвей обнаружил лишь одну крупногабаритную фигуру. Причем то, как оная одинокая фигура запульсировала подбородком дыхательного намордника, неопровержимо доказывало, что это именно ее голос засипел в интеркоме:

— Слушай, Клаус, ты уже второй раз назвал его Фурункулом. Я бы на твоем месте…

— Меня сейчас гораздо больше интересует ЕГО место. Куда он проп?..

— …на твоем месте поостерегся, — невозмутимо гнул свое Крэнг. — Он парень терпеливый и всегда считает до трех (дальше просто не успел выучиться). А потом… Знаешь, как он обломал Хека Голову? Не знаешь… Правильно, о таком лучше не знать.

Резкий противный скрип, бесстрастно переданный интеркомом, скорее всего был произведен Клаусовыми зубами.

— Так как же полагается величать твоего этого… головолома? — осведомился Кадыр-оглы, доскрипев.

Молчанов понял уже, что затевается какая-то остроумность (в смысле Крэнговых представлений как об уме, так и об остроте оного). Догадался, но воспрепятствовать не успел. Дикки-бой медленно, чуть ли не торжественно даже произнес:

— Карбункул.

В следующий миг внутришлемный динамик взорвался громовым свирепым ревом. Исполнительный механизм закрутился на месте, будто недодавленный таракан; Клаус рванул из-за спины штурмовушку… А Матвей, глядя на Крэнга, даже не вздрогнул. Крэнг тоже не вздрогнул. И не шевельнулся. Он спокойно сказал:

— Заткнись.

Рев как обрезали. Мгновением позже на бугряную вершину выкарабкался пропавший «головолом», сплошь перемазанный в давленной синюхе. Выкарабкался, встал с четверенек и прохрипел, по-песьи давясь злобным нутряным клокотанием:

— Вот хоть раз, хоть еще один раз только попробуй… Короче, не посмотрю, кто ты там… Понял?

— Заткнись, — повторил Дикки-бой, а потом заговорил неспешно и ни к кому специально не обращаясь: — Если человек на подъеме поскользнулся, съехал на пузе вниз, разлегся, как свинья в луже, и отдыхает — так что, спускаться за ним, силком поднимать? Еще чего! — Дик вдруг очень несолидно хихикнул, сообщил ни к селу ни к городу: — Он в жизни всего-то и прочитал, что пару-другую заголовков…

— Можно подумать, ты прочитал больше, — хмыкнул Молчанов.

Крэнг будто не слышал:

— Есть такой детективчик, древний еще, из классики. Шекспир, кажется, написал про мисс Марпл — «Голубой карбункул». Так вот этот шиз, — Дик, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, давая понять, что имеет в виду не Шекспира, — этот шиз воображает, что раз карбункул, значит, обязательно голубой. Будто бы на самом деле карбункул и фурункул не одно и то же. Дикарь.

Услыхав это последнее слово, Матвей передумал говорить другу Дикки-бою придумавшуюся уже ядовитую гадость и невольно заозирался. И сам друг Дик заозирался тоже. А Клаус сказал устало:

— Хуже чем дети… Хватит дурака валять, давайте идти. И хватит трепаться. Радио у нас, конечно, слабое, но все равно… Как сказал бы русский Молчанов, береженого Бог бережет, а неосторожного конвой стережет.

И снова спуск-подъем, ать-два, левой-правой… На жадных захлебистых вдохах маска сдавливает лицо; на каждом выдохе якобы незапотевающие вотч-амбразуры подергивает мутный туман, который иногда успевает, а чаще не успевает попрозрачнеть до следующего оглушительного «х-хы-ы!»; изготовленное оружие отрывает руки; якобы мягкая и якобы газонепроницаемая манжета дыхательного шлема, кажется, уже до мяса протерла затылок; при каждом шаге грузно гупает по бедрам и пояснице навьюченное барахло; под все невыносимее тяжелеющими башмаками то шорох песка, то засосливое чмоканье синюхи… Хорошо, хоть смрад почти пропал. Только это не потому, что гадкое плодовое тело перестало вонять аммиаком. И не потому, что управляющий процессор удосужился отладить работу дыхательной синтез-системы. А потому, что, когда концентрация вонючки с ученым именованием «эн аш три» достигает какого-то там порогового уровня, воспринимающие рецепторы в человечьем носу объявляют себя банкротами и закрывают лавочку.