Герберт Уэллс - Когда спящий проснется

– У нас нет заучивания и зубрежки, – сказал он, – никакой зубрежки. Экзамены окончательно упразднены. Вы довольны, не правда ли?

– Как же вы добились этого? – спросил Грэхэм.

– Мы делаем учение увлекательным, насколько это возможно. А если что-нибудь не нравится ученикам, то мы пропускаем это. У нас ведь обширное поле для изучения.

Он перешел к деталям, и разговор затянулся. Инспектор с большим почтением упомянул имена Песталоцци и Фребеля, хотя, по-видимому, не был знаком с их замечательным учением.

Грэхэм узнал, что лекционный метод преподавания еще существует, но в несколько измененной форме.

– Есть, например, особый тип девиц, – пояснил словоохотливый инспектор,

– которые желают учиться, не слишком себя утруждая. Таких у нас тысячи. В настоящий момент, – произнес он с наполеоновским жестом, – около пятисот фонографов в различных частях Лондона читают лекции о влиянии Платона и Свифта на любовные увлечения Шелли, Хэзлитта и Бориса. Потом они на основании этой лекции напишут сочинение, и имена наиболее достойных станут широко известны. Вы видите, как далеко мы шагнули. Безграмотные массы ваших дней отошли в область преданий.

– А общественные начальные школы? – спросил Грэхэм. – Вы ими заведуете?

– Конечно, – ответил главный инспектор.

Грэхэм, давно занимавшийся, как демократ, этим вопросом, заинтересовался и начал расспрашивать. Он вспомнил несколько случайных фраз болтливого старика, с которым столкнулся на темной улице. Главный инспектор подтвердил слова старика.

– У нас нет заучивания, – повторил он, и Грэхэм понял эту фразу в том смысле, что теперь нет напряженного умственного труда. Инспектор вдруг ударился в сентиментальность.

– Мы стараемся сделать начальную школу интересной для маленьких детей. Ведь их в недалеком будущем ждет работа. Несколько простых правил: послушание, трудолюбие.

– Значит, вы учите их немногому?

– Разумеется. Излишнее учение ведет к недовольству и смуте. Мы забавляем их. Вот теперь повсюду волнение, агитация. Откуда только наши рабочие нахватались всех этих идей; друг от друга, вероятно. Повсюду социалистические бредни, анархия! Агитаторам предоставлено широкое поле деятельности. Я глубоко убежден, что главная моя обязанность – это бороться с недовольством народа. Зачем народу чувствовать себя несчастным?

– Удивляюсь, – проговорил Грэхэм задумчиво. – Многое мне еще непонятно.

Линкольн, который в течение разговора внимательно следил за выражением лица Грэхэма, поспешил вмешаться.

– Другие ждут, – сказал он вполголоса.

Главный инспектор церемонно откланялся.

– Быть может, – заметил Линкольн, уловив случайный взгляд Грэхэма, – вы хотели бы познакомиться с дамами?

Дочь управляющего свинарниками Европейского Пищевого Треста оказалась очаровательной маленькой особой с рыжими волосами и блестящими синими глазами. Линкольн отошел в сторону. Девушка сразу же заявила, что она поклонница «доброго старого времени» – так назвала она то время, когда он впал в летаргию. Она улыбалась, кокетливо прищурив глаза.

– Я не раз пыталась, – болтала она, – представить себе это старое романтическое время, которое вы помните. Каким странным и шумным должен был показаться вам наш мир! Я видела фотографии и картины того времени – маленькие домики из кирпичей, сделанных из обожженной глины, черные от копоти ваших очагов, железнодорожные мосты, простые наивные объявления, важные, суровые пуритане в странных черных сюртуках и громадных шляпах, поезда, железные мосты, лошади, рогатый скот, одичавшие собаки, бегающие по улицам… И вдруг чудом вы перенеслись в наш мир.

– Да, – машинально повторил Грэхэм.

– Вы вырваны из прежней жизни, дорогой и близкой вам.

– Старая жизнь не была счастливой, – ответил Грэхэм. – Я не жалею о ней.

Она быстро посмотрела на него и сочувственно вздохнула.

– Нет?

– Нет, не жалею, – продолжал Грэхэм. – Это была ничтожная, мелкая жизнь. Теперь же… Мы считали наш мир весьма сложным и цивилизованным. Но хотя я успел прожить в этом новом мире всего четыре дня, вспоминая прошлое, я ясно вижу, что это была эпоха варварства, лишь начало современного мира. Да, только начало. Вы не поверите, как мало я знаю.

– Что ж, расспросите меня, если угодно, – улыбнулась девушка.

– В таком случае скажите мне, кто эти люди. Я до сих пор никого не знаю. Никак не могу понять. Что это, генералы?

– В шляпах с перьями?

– Ах, нет. Вероятно, это важные должностные лица. Кто, например, вот этот внушительного вида человек?

– Этот? Очень важная особа. Морден, главный директор Компании Противожелчных Пилюль. Говорят, его рабочие производят в сутки мириад мириадов пилюль. Подумайте только – мириад мириадов!

– Мириад мириадов. Не мудрено, что он так гордо на всех посматривает, – сказал Грэхэм. – Пилюли! Какое странное время! Ну, а этот, в пурпурной одежде?

– Он не принадлежит, собственно говоря, к нашему кругу. Но мы любим его. Он очень умен и забавен. Это один из старшин медицинского факультета Лондонского университета. Вы, конечно, знаете, что все медики – члены Компании Медицинского Факультета и носят пурпур. Для этого нужны знания. Но, конечно, раз им платят за их труд… – И она снисходительно улыбнулась.

– Есть здесь кто-нибудь из ваших известных артистов и авторов?

– Ни одного автора. По большей части это сварливые, самовлюбленные чудаки. Они вечно ссорятся. Даже из-за мест за столом. Они прямо невыносимы! Но Райсбюри, наш модный капиллотомист, я думаю, здесь. Он с Капри.

– Капиллотомист? – повторил Грэхэм. – Ах, да, припоминаю. Артист! Ну, и что же?

– Нам поневоле приходится за ним ухаживать, – сказала она, как бы извиняясь. – Ведь наши головы в его руках. – Она улыбнулась.

Грэхэм с трудом удержался от комплимента, на который она явно напрашивалась, но взгляд его был достаточно красноречив.

– Как у вас обстоит дело с искусством? – спросил он. – Назовите мне ваших знаменитых живописцев!

Девушка посмотрела на него недоумевающе. Потом рассмеялась.

– Разрешите мне подумать, – сказала она и замялась. – Вы, конечно, имеете в виду тех чудаков, которых все ценили за то, что они мазали масляными красками по холсту? Их полотна ваши современники вставляли в золотые рамы и целыми рядами вешали на стенах в своих квадратных комнатушках. У нас теперь их нет и в помине. Людям надоела вся эта дребедень.

– Но что же вы подумали?..

В ответ она многозначительно приложила палец к вспыхнувшей неподдельным румянцем щеке и, улыбаясь, с лукавым кокетством, вызывающе посмотрела на него.

– И здесь, – прибавила она, указывая на свои ресницы.

Несколько мгновений Грэхэм недоумевал. Но вдруг в памяти его воскресла старинная картина «Дядя Том и вдова». И он смутился. Он чувствовал, что тысячи глаз с любопытством устремлены на него.