Рэй Брэдбери - Кошкина пижама

— Теперь вы, — прошептал президент.

Снова раздались раскаты грома, и коротышка-индеец сказал:

— Вы выиграли.

— Откуда вы знаете, — спросил президент, — вы ведь не видели свои карты? Может, у вас двадцать или двадцать одно?

Под потолком вновь прошла какая-то туча, и маленький индеец произнес:

— Вы выиграли. Страна — ваша. Осталось уладить только один последний вопрос.

Он протянул президенту лист бумаги.

На нем было написано: «Двадцать шесть долларов девяносто центов».

— Это, — пояснил коротышка-индеец, — та самая сумма, которая была заплачена за Манхэттен много лун назад.

Президент достал свой бумажник.

С высоты вновь прогремел голос.

— Он говорит: только мелкими купюрами, — сказал переводчик.

Президент протянул деньги; огромная рука, словно выточенная из красного дерева, протянулась навстречу и взяла деньги.

Где-то под потолком снова загромыхало.

— Что еще? — спросил президент.

Коротышка перевел.

— Он выражает надежду, что вы построите много-много кораблей, и он придет в гавань попрощаться, когда вы будете отплывать туда, откуда приехали.

— Он так и сказал?

Президент Соединенных Штатов поглядел на карты, по-прежнему лежавшие на столе.

— Могу ли я посмотреть и убедиться, что я не надул вас?

Маленький индеец отрицательно покачал головой.

Президент подошел к двери, обернулся и спросил:

— А что это вы там говорили насчет кораблей? Я никуда не собираюсь плыть.

С небес прошелестел удивленный голос:

— Разве нет?

И президент Соединенных Штатов тихо выскользнул из комнаты, а за ним и все его сенаторы.

Было около семи вечера. Сьюзен то и дело вставала, подходила к входной двери и глядела сквозь стекло на железнодорожные пути внизу под холмом, на бегущие по ним поезда и поднимающиеся клубы паровозного дыма. Красные и зеленые огни отражались в ее больших карих глазах. В темноте ее пухлая рука казалась чернее самой ночи. Она сжимала губы и поминутно смотрела на часы.

— Часы старые, наверное спешат, — сказала она. — Жестяная развалина.

— Никакая это не развалина, — возразила из угла Линда, небрежно перебирая в своих черных руках пачку грампластинок. Выбрав одну, она придирчиво оглядела ее, поставила на патефон «Графанола» и завела музыку. — Может, все-таки присядешь и успокоишься, ма?

— У меня еще вполне здоровые ноги, — ответила Сьюзен. — Не такая уж я старуха.

— Да приедет он, приедет. А не приедет, так не приедет, — сказала Линда. — Ты не можешь заставить этот поезд ехать быстрее или давать ему всюду зеленый свет. Во сколько, он сказал, приедет?

— Сказал: поезд семь-пятнадцать, здесь стоит полчаса, потом — в Нью-Йорк, сказал, как приедет, сразу возьмет такси, сказал, чтобы не вздумали встречать его на вокзале.

— Вот оно что, ему стыдно, — усмехнулась Линда.

— Заткнись или отправляйся домой! — сказала Сьюзен дочери. — Он добрый человек. Я работала в их семье, когда он был еще совсем крошкой. Бывало, таскала его на плечах по городу. Нет, ему не стыдно!

— Так то было давно, пятнадцать лет назад; сейчас-то он взрослый .

— Но он же прислал мне свою книгу, так? — возмущенно вскричала Сьюзен.

Она протянула руку к обшарпанному креслу, взяла оттуда книгу, открыла ее и прочла надпись на титульном листе: «Моей дорогой няне Сьюзен с любовью от Ричарда Бордена». Она захлопнула книгу.

— Вот!

— Это ничего не значит, простая надпись, кто угодно может так написать.

— Ты слышала, что я тебе сказала.

— Да у него теперь сто тыщ долларов в год выходит, чего ему с тобой возиться, чего ему сюда заезжать?

— Да потому что я помню его мать с отцом, деда с бабкой, потому что я работала у них — тридцать лет я у них работала — вот чего, что с того, что он писатель, он что, не может захотеть повидаться со мной, рассказать про свое житье-бытье?

— Не знаю, — Линда с сомнением покачала головой. — Не спрашивай меня.

— Он приедет поездом семь-пятнадцать, вот увидишь.

«Графанола» заиграла «Милашку» в исполнении Никербокер-квартета.

— Выключи ты эту штуковину, — сказала Сьюзен.

— Она никому не мешает.

— Мешает мне слушать.

— Тебе не надо слушать, глаза-то у тебя есть, увидишь, как он придет.

Сьюзен подошла и смахнула иглу с пластинки. Голоса затихли. Воцарилось невыносимо тягостное молчание.

— Вот, — сказала Сьюзен, глядя на дочь. — Теперь я могу спокойно подумать.

— Ну и что ты собираешься с ним делать, когда он явится? — спросила Линда, поднимая на нее озорной взгляд белеющих в темноте глаз.

— О чем ты? — осторожно переспросила Сьюзен.

— Поцелуешь его, обнимешь?

— Не знаю, я как-то об этом не думала.

Линда рассмеялась.

— Советую подумать. А то он уже большой мальчик. Уже не ребенок. Может, ему не захочется, чтоб его обнимали и целовали.

— Как сделаю, так и сделаю, когда придет час, — ответила Сьюзен, отворачиваясь. Лоб ее слегка нахмурился. Ей захотелось отшлепать Линду. — Перестань лезть ко мне со своими идеями. Мы будем самими собой, как обычно.

— Спорим, он просто пожмет нам руки и сядет скромно на краешек стула.

— Ничего подобного. Он всегда был такой хохотун.

— А спорим, он не станет называть тебя нянюшкой. Спорим, он будет звать тебя миссис Джонс.

— Он всегда звал меня тетя Джемайма, говорил, я похожа на нее, и непременно просил, чтобы я настряпала ему блинчиков [2]. Он был такой очаровательный мальчуган, каких больше не встретишь.

— Он и сейчас ничего, судя по фотографиям, которые я видела.

Сьюзен закрыла глаза и долго стояла так, не говоря ни слова. Затем произнесла:

— Промыть бы тебе хорошенько рот с мылом.

Она прикоснулась к занавеске на окне, снова устремляя свой взгляд вдаль, высматривая на горизонте паровозный дым. Вдруг Сьюзен вскрикнула:

— Вот он! Едет! Я знала, я знала!

Она лихорадочно взглянула на часы.

— Точно вовремя! Иди сюда, посмотри!

— Что я, поездов не видела?

— Вот же он едет, смотри, как дымит!

— Этих дымов я навидалась на всю оставшуюся жизнь.

Под скрежет, звон колокольчика и грозное шипение поезд, гудя, подкатил к станции.

— Теперь уже скоро, — сказала Сьюзен, обнажая в улыбке золотой зуб.

— Дыши ровно.

— Что хочешь говори, а я чувствую себя великолепно; просто отлично!

Поезд уже остановился, и из него начали выходить люди. Она видела, как крохотные фигурки копошатся, снуют по бетонной платформе у подножия склона. Она думала о нем, о том, каким он теперь стал и каким был когда-то. Ей вспомнилось, как однажды, когда ему было семь лет, он пришел из школы и не успел попрощаться с ней. А она тогда жила у себя дома, на другом конце города. И каждый вечер в четыре часа садилась на троллейбус. И он не успел проводить ее до троллейбуса. С плачем он кинулся вслед за ней по улице. И догнал как раз вовремя, рыдая, обхватил ее колени, пока она ласково гладила и трепала его по голове, утешая.