Роберт Силверберг - Избранные произведения. I том

— Зачем тогда ты в это ввязался? — хотелось знать Лоне. — Если тебе так неприятно, когда на тебя смотрят, зачем вообще было соглашаться на этот круиз?

— Это епитимья. Я сам выбрал себе наказание за то, что пытался удалиться от мира. Дисциплинарное взыскание.

Похоже, цепочка абстракций не убедила Лону. Может, она вообще ничего не поняла.

— Но должна же была быть какая-то причина!

— Я назвал тебе причину.

— Одни слова!

— Лона, слова иногда тоже что-то значат.

— Ты опять смеешься надо мной! — Ноздри ее сердито затрепетали.

— Прости, я не хотел. — Это он совершенно искренне. Как легко ее обидеть!

— Я знаю, как это неприятно, когда на тебя пялятся, — произнесла она. — Просто противно! Но я согласилась, потому что Чок обещал отдать мне кого-нибудь из моих детей.

— Мне он тоже кое-что обещал.

— Ага! Так я и знала.

— Пересадку мозга, — признался Беррис. — В нормальное, здоровое человеческое тело. Все, что от меня требуется — это позволить телекамерам попрепарировать меня несколько месяцев.

— И что, это, действительно, возможно?

— Лона, если возможно родить сто детей от девушки, которой ни разу не касался мужчина, то я уже не удивляюсь ничему.

— Но… меняться телами…

— Техника отработана еще не до конца, — устало произнес Беррис. — Может быть, придется ждать несколько лет. Я готов подождать.

— Миннер, это же замечательно! Ты вернешься в свое настоящее тело.

— Это и есть мое настоящее тело.

— Хорошо, в другое тело. Не такое… странное. И чтобы тебе не было все время так больно. Если бы это было можно…

— Если б это было можно. Именно так.

Похоже, подобная перспектива восхищала ее гораздо больше, чем его. А Беррис жил с этой мыслью уже несколько недель, достаточно долго для того, чтобы зародились серьезные сомнения. И вот теперь он поманил Лону новой блестящей игрушкой. Но ей-то какая разница? Они неженаты. В награду за все это шутовское кривляние она получит от Чока своих детей и пропадет с глаз долой; наверное, она только рада будет избавиться от такого надоедливого, раздражительного, саркастичного ухажера. И он отправится своей дорогой — может, обреченный вечно влачить существование в столь гротескном облике, может, трансформированный в стандартного хомо сапиенса.

Автомобильчик взлетел по пандусу, и они оказались внутри корабля. Крыша отщёлкнулась. В салон просунул нос Барт Аудад.

— Как дела, голубки?

В ответ — ни слова, ни улыбки. Аудад обеспокоенно засуетился вокруг.

— Все в порядке, все хорошо? Как там с космической болезнью, Миннер, не укачивает? Ха-ха-ха!

— Ха, — отозвался Беррис.

Тут же был Николаиди с документами, буклетами, чековыми книжками. Данте водил по кругам ада один Вергилий, подумал Беррис, у меня же целых два проводника. Инфляция. Лона взяла Берриса под руку, и они направились в глубь корабля. Ее пальцы впились ему в локоть. Нервничает перед первым полетом, подумал Беррис, или весь этот помпезный круиз начинает действовать на нее совсем уж угнетающе.

Им предстоял совсем коротенький полет: восемь часов слабого, но непрерывного ускорения, 240 000 миль. Когда-то космический паром одолевал этот же путь в два прыжка, с промежуточной остановкой на Орбитальном Пассаже, в 50 000 миль над землей. Но десять лет назад Колесо взорвалось; это был один из редких крупномасштабных ляпов в эпоху всеобщей безопасности. Тысячи погибших; целый месяц осколки сыпались на землю; перекореженный остов, напоминающий обглоданный костяк великана, оставался на орбите, наверное, года три, прежде чем дошли руки убрать его с глаз долой.

Некая особа, которую Беррис любил, была на борту Колеса как раз тогда, когда то взорвалось. Там она с кем-то другим проводила медовый месяц: порхала среди игорных столов, упивалась сенсориями, вкушала изысканные яства в самых дорогих ресторанах, воплощая собой вечное сегодня, ощущение того, что завтра не наступит никогда. А завтра взяло и наступило.

Когда она объявила о разрыве, Беррису казалось, что ничего хуже с ним произойти больше не может до конца дней его. Романтическая фантазия зеленого юнца, потому что почти сразу после разрыва она погибла, и это было непредставимо хуже, чем сам разрыв. Теперь шансов вернуть ее не осталось даже чисто теоретических, и на какое-то время Беррис тоже превратился в мертвеца — если и шевелящегося, то чисто рефлекторно. А потом, что самое странное, боль пошла на убыль и в конце концов вовсе исчезла. Что может быть хуже, чем лишиться любимой? Уступить ее сначала счастливому сопернику, а потом смерти? Оказывается, может быть и хуже. Еще как может. Через десять лет Беррис лишился себя самого. Теперь ему казалось, что он знает окончательно и бесповоротно, на все сто процентов: хуже быть уже не может.

— Леди и джентльмены, добро пожаловать на борт «Аристарха-четыре». Капитан Виллепаризи желает вам приятного путешествия. Пожалуйста, не вставайте из компенсаторов, пока не закончится максимальное ускорение. Как только мы выйдем на орбиту, можете немного размяться и насладиться видом из космоса. Благодарю за внимание.

Кроме четырехсот пассажиров, корабль вез еще всевозможные грузы и почту. На периферии были оборудованы двадцать персональных кают — одна из них была заказана для Лоны с Беррисом. Простые смертные бок о бок теснились в общем салоне, вытягивая шеи, чтобы заглянуть в ближайший иллюминатор.

— Все, поехали, — негромко произнес Беррис.

Он ощутил, как реактивная струя из маршевых двигателей замолотила по земле многотонным кулаком, ощутил, как подключились ракетные ускорители, ощутил, как корабль плавно поднялся в воздух. От неприятных побочных эффектов при взлете пассажиров оберегал тройной пояс гравитронов, но полностью убрать тяготение — то, что Чок с легкостью проделывал на своем кораблике — на такой громадине было невозможно.

Земля висела прямо за иллюминатором, напоминая перезрелую сливу, и уменьшалась на глазах. Тут Беррис обратил внимание, что Лона вовсе не смотрит в иллюминатор, а обеспокоенно вглядывается в его лицо.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась она.

— Прекрасно. Просто прекрасно.

— Мне кажется, ты нервничаешь.

— Это ускорение немного оттягивает кожу на лице. Ты что, думаешь, я боюсь улетать с Земли?

— Но… — неуверенное пожатие плечами, — это же твой первый полет после… после Манипула, разве не так?

— Здрас-сте! А когда Чок показывал нам Китайскую Стену?

— Не считается. Тогда был субатмосферный полет.

— Ты что, думаешь, у меня кровь в жилах стынет при одной мысли о космосе? Ты думаешь, мне должно казаться, что этот паромчик превратится в экспресс и помчит нас прямо на Манипул?

— Я такого не говорила.