Сергей Алексеев - Сборник Сокровища Валькирии. Компиляция. Книги 1-7

Самый же центр «перекрёстка», как и бывает при гравитационном сжатии, выделял тепловую энергию. Здесь обычно очень бурно росла трава — чаще всего крапива выше человеческого роста, а зимой земля не промерзала. Но ни разу Русинов не видел в центре «перекрёстка» деревьев либо высоких кустарников. И нельзя было долгое время находиться в центре, тем более ночевать: от лёгкого, какого-то восторженного состояния начиналось головокружение, шла носом кровь и даже случались обмороки, словно от теплового удара, хотя на ощупь земля была как везде. Оказавшись надолго в таком месте, люди обычно считали, что они перегрелись на солнце, нанюхались какой-то травы или просто переутомились.

Отмечая приметы «перекрёстка», Русинов прошёл его вдоль и поперёк, а затем полукругом, стараясь засечь центр. Земля была изорвана гусеницами трелёвочных тракторов, завалена сучьями, брошенными деревьями. Множество старых пней торчали вровень с кустами малины — лес рубили зимой. Понять, разобраться в «ведьминых кругах» было невозможно: нормальное развитие растений было нарушено. Лишь к вечеру, среди этих завалов и зарослей, он отыскал крапивный пятачок и неожиданно обнаружил, что это была когда-то глубокая и обрушившаяся яма. Вытащенные со дна её валуны давно уже вросли в землю и замшели. Стараясь не обжечься, он спустился вниз: морена оплыла, однако яма и до сих пор была в полтора человеческих роста. Кто её выкопал? Зачем? И именно тут, в самом центре «перекрёстка»? Неужели уже кто-то пробовал делать раскопки? Но ведь бессмысленно копать здесь, когда рядом — речка, промывшая морену до коренных пород. Легче всего сделать там расчистку обнажения и посмотреть разрез.

Раздумывая над этим, Русинов вернулся на пасеку, но решил пока ни о чём не спрашивать Петра Григорьевича, чтобы не возбуждать его интерес. Он заметил, что хозяин пасеки хлопочет у бани и что-то варит в огромном чане из нержавейки, под которым тлеют угли и курится дымок. Русинов спрятал кристалл, бросил лопатку и пошёл к Петру Григорьевичу.

— А-а! — обрадовался тот. — Рыбак-рыбачок! Вот, наверное, проголодался!

— Ты не уху ли варишь? — засмеялся Русинов, кивая на чан.

— Уху? — развеселился пчеловод. — Пожалуй, верно, уху! Из него можно такую уху сварить! И солить не надо!

Русинов подошёл к чану и заглянул через край: на топчане, по горло в каком-то буроватом отваре лежал человек — мужчина лет шестидесяти. Он был острижен наголо, болезненное, измождённое лицо, глаза прикрыты тёмными очками. Русинов по одному торчащему из воды колену и руке определил, что человек болен какой-то болезнью, поражающей суставы, возможно полиартритом.

— Не знал, что ты ещё и врачеватель, — проговорил Русинов. — На все руки мастер…

Его поразило лицо человека в чане — белое, словно безжизненное. Лишь губы выделялись да слегка алели вздутые от тяжёлого дыхания ноздри. Что-то знакомое было в этом лице! Если бы не эти чёрные очки, Русинов бы, возможно, признал его.

— Вот, попользовать привезли, — сказал Пётр Григорьевич, пошевеливая угли под чаном. — Совсем пропадает человек, а больницы не принимают.

— Пить, — попросил человек и слегка пошевелился.

— А, пермяк-солены уши, ожил! — обрадовался пчеловод и налил из двухведёрной бутылки воды в кружку и подал. Больной потянулся рукой с узловатыми пальцами, но мимо кружки. Он был слепой! Пётр Григорьевич вложил ему кружку в ладонь.

— Ну, ты лежи, отмокай… А я пойду рыбака покормлю!

«Пермяк» ничего не ответил, осторожно глотая воду.

— Не суетись, Григорьевич, — остановил его Русинов. — Я сам…

— Сам так сам! — согласился тот. — Борщ в печи горячий, а медовуха в закутке. Выпей с устатку-то! Вон как нарыбачился!

— Да я не устал…

— Вижу, не устал. Ноги едва волочишь.

Русинов прошёл в избу, достал из печи чугунок — от запаха потекли слюнки. Пётр Григорьевич обычно готовил на улице, где стояла летняя печь под навесом, а тут, в жару, зачем-то протопил русскую печь в избе, и теперь от неё полыхало жаром. Пришлось открыть окно и двери, завешанные марлей. Русинов сунулся в корзину с крышкой, где пчеловод держал хлеб, и обнаружил свежий, ещё тёплый каравай, выпеченный на поду. А говорил, лень хлеб печь! Он сел за стол в предвкушении крепкого обеда — аппетит в экспедициях всегда был хороший, — и тут выяснилось, что борщ и хлеб совершенно несолёные. Пчеловод мог оплошать с борщом, но почему же не посолил тесто? Русинов потянулся за солью и в это мгновение вспомнил Авегу.

Он ел несолёную пищу! И теперь пчеловод специально варил и пёк без соли для незнакомца, отмокающего в чане с отваром. Да ведь он чем-то похож на Авегу! Такое же мужественное и мудрое спокойствие в лице, разве что утомлён болью, болезнью. И слепота…

Авега имел очень острое зрение, однако у него было заболевание суставов — отложение солей!

Русинов мгновенно потерял аппетит. Через силу он похлебал борща, присолив его, выпил холодного чая — некогда самовар греть! — и пошёл к бане. Привезти сюда слепого человека мог лишь шофёр лесовоза — другой машины за весь день не было на дороге, а сам он прийти сюда не мог. Откуда же его привезли?

Пётр Григорьевич хлопотал возле пустого чана — смывал остатки отвара чистой водой. Топчан, который устанавливался на дне чана, сушился у стены бани. Самого больного нигде не было видно.

— Ну что, ушёл несолоно хлебавши? — засмеялся пчеловод. — Забыл предупредить, что нынче у нас обед несолёный, диетический.

— Ничего! — отмахнулся Русинов, делая вид сытого человека. — Я и диетический умял…

Он поставил кружку на лавочку и взял бутыль с водой.

— Черпай вон из ведра, — посоветовал Пётр Григорьевич. — Ты эту воду пить не станешь.

— А что?

— Дистиллированная! Тоже диетическая.

Русинов напился из ведра, присел, с удовольствием вытянув ноги.

— Может, помощь нужна? — спросил он. — Я врач, так что не стесняйся, говори.

— Чем ему поможешь? — вздохнул Пётр Григорьевич. — Сорок лет соль рубил, просолён вон — в чану вода аж горькая после него.

— Шахтёр?

— Да… Тут у всех одна болезнь. Соляные копи кругом, солеварни… Вот и грызёт суставы. Как поход твой? Посмотрел?

— А что с глазами-то? — будто между прочим спросил Русинов.

— Вроде катаракта, сказал… Ослеп… Красивые у нас места!

Он отвечал неохотно: чувствовалось, пытается уйти от подобных разговоров, и Русинов подыграл ему:

— Места — слов нет! Хоть оставайся и живи. Слепой, скорее всего, был в бане — деваться тут больше некуда, однако Русинов никак не мог найти причины, чтобы войти туда либо, напротив, выманить его на улицу.

— Пожалуй, я палатку сегодня поставлю, — сказал он. — Вон там, на горке.

— Что так? — озабоченно спросил пчеловод. — В избе-то лучше.