Сергей Алексеев - Сборник Сокровища Валькирии. Компиляция. Книги 1-7

На сей раз мы вышли на рассвете, и уже за околицей стало ясно, что до перевала идти придётся не меньше недели. Чекист дышал тяжело, часто сплёвывал кровь (лёгкое всё-таки задело), и прежде, чем переставить простреленную ногу, тыкал в лёд и утверждал окованный черешок геологического молотка, который я дал ему вместо костыля: глянешь со стороны — старец! К тому же, подтаявший снег смёрзся и на каменистых склонах вообще превратился в гололёд. Самое сволочное время в горах, уж лучше бы растеплело или навалило сугробов…

Первые триста метров мы шли час, и это по лесу, где не так скользко, на мшистых местах и вовсе идёшь, как по ковру. Я дважды предлагал подставить плечо, однако раненый будто не слышал и всё посматривал назад, на восток, где за горными цепями разогревалась заря. Вероятно, он, как крамольник, хотел встретить солнце, однако ничего подобного не произошло. Едва багровый шар поднялся над окоёмом и по земле побежали красные сполохи, стражник внезапно повернул в сторону от реки и пошёл живее.

Это был какой-то новый, одному ему известный маршрут, и надо сказать, не самый лучший, поскольку за редколесьем начинался подъём и каменные развалы, а я всё время ходил вдоль берега. Однако ведущим был он, и я последовал за ним, полагая, что в курумниках его прыть скоро закончится. Показалось, после восхода спутник стал энергичнее и, когда мы впилились в заледенелый развал, перестал осторожничать и почти не опирался на молоток. И ещё заметил некую бестолковщину: там, где можно срезать угол, он напротив, обходил ещё дальше или даже отступал назад и выписывал чуть ли не круг. Чем дальше, тем чаще и бессмысленней он кружил между останцев, заставляя и меня повторять его маршрут.

— Какого чёрта ты вертишься на одном месте? — наконец не выдержал я. — У тебя что, голова кружится? Давай я пойду вперёд!

— Молчи! — сказал он, не оборачиваясь и сквозь зубы. — Обещал помочь — помогай!

— Как?

— По следам иди и молчи.

Мы уже лезли в горы по скользким склонам и иногда, глядя как он карабкается, я с ужасом представлял, что будет, если он сорвётся, — сразу сшибёт меня и мы укатимся метров на сто вниз: если полетишь, ухватиться не за что, всё обледенело.

— Помогай! — время от времени цедил он. — Не разевай рот!

Не знаю как, но через сорок минут мы поднялись на плоскую вершину горы и тут же начали спускаться с неё, может, градусов на тридцать севернее. Я не знал, зачем, мы лезли сюда, когда прямее было махнуть через седловинку, однако старательно наступал в его следы, а на спуске делать это оказалось почти невозможно и получилось так, что он дважды чуть не загремел вниз, успев затормозить черешком молотка.

— Какого хрена? — зарычал интеллигентный чекист. — След в след, я сказал! Как по минному полю!

А мне и ответить было нечем, я выматерился в пространство, чтоб не остаться в долгу и стал притормаживать стволом автомата, вернее, искрогасителем с острыми кромками. Если считать по времени, то шли уже часа три, по расстоянию, так и трёх километров не наберётся. Я всё ждал, когда он выдохнется, но скоро начал выдыхаться сам — третьи сутки пил одну приторную сыту и в дорогу сейчас взял остатки водки. У чекиста были сухари и сахар, оставшиеся на заимке, однако попросить у него я не мог принципиально, а сам он не предлагал, хотя видел, что я голоден.

Ближе к полудню в поведении ведущего появились новые странности. Он то и дело озирался или всматривался вдаль, будто искал какие-то приметы, а может, кого-то ждал. Я держал автомат под рукой и тоже оглядывался всю дорогу, полагая, что меня заставляют идти след в след, дабы отвлечь внимание, сосредоточить его на одной детали — в общем-то нехитрый психологический приём управления человеком. Кроме того, спутник начал прибавлять шаг и молоток практически нёс в руках — и это с такими ранениями! То ли разошёлся, то ли у него открылось второе дыхание, я отставал уже шагов на семь. С одной стороны неплохо, больше сектор обзора, с другой, он выматывал меня, вынуждая всё время догонять. И когда я пытался сократить расстояние, прыгая через его след, он мгновенно реагировал, будто глаза у него на затылке!

Однажды внезапно остановился, и я увидел бледное, напряжённое лицо, будто он из последних сил шёл.

— Ну ты же крепкий здоровый парень, — сказал он назидательно. — Иди и не дёргайся. Если не можешь моим следом — всё время гляди мне в затылок! И не отрывай взгляда. Иначе мы не успеем.

— Куда не успеем?

— На тот свет!

Странностей и недомолвок уже было столько, что спрашивать и уточнять не имело смысла. Наконец-то я определил, куда он ведёт — к скалистому, уступчатому «амфитеатру», будто ножом вырезанному в склоне горы. Кстати, отличное место для засады, один стрелок наверху может держать под прицелом всю «арену», и если выйдешь на неё, назад не убежишь.

Мы перестали делать петли и шли теперь почти прямо, огибая непроходимые места, и чекист всё время поглядывал в небо, на солнце, а я в его затылок, что было ещё хуже, чем идти след в след — не видно, что под ногами. И кажется, поспели: ведущий переступил ручей, вытекающий из «амфитеатра», вскарабкался по замёрзшей, обледенелой от воды осыпи и встал возле скалы. Я остался внизу, шаря взглядом по верхам: вроде всё тихо, везде лежит нетронутый снег, и если кто-то засел на «галёрке», то по чернотропу. А чекист стоял спиной к скале и смотрел на солнце через пальцы рук, соединённые подушечками, как иногда, балуясь или познавая мир, смотрят дети.

— Подойди сюда, — спустя минуту и уже без прежней жёсткости попросил он. — Я обещал тебя отблагодарить, если успеем к зениту.

— И дал слово стражника! — напомнил я.

— Ты же золотом не возьмёшь?

— С тебя не возьму.

— Тогда пошли со мной!

Ручей под скалами вдруг запарил, вспенился, будто вскипел, и пока я забирался по осыпи на четвереньках, что-то упустил, не узрел. Когда же поднялся к скале, из-под которой хлестала горячая вода, заметил в белом облаке лишь ссутуленную спину ведущего.

— Скорее!

Я прыгнул в обжигающую воду — достала пояса! — нырнул в парное, влажное тепло и через несколько секунд почувствовал, что мы находимся в замкнутом пространстве…

После солнечного удара возле Манараги, когда я нашёл ключ к языку и легко открывал слова, вдруг как на стену натолкнулся, проговорив вслух слово ЧУДО. Орех оказался настолько крепким, что зубы ломал, а делать нечего, положил в рот — надо грызть.

Всё чудесное всегда было необычным, в религиозных обрядах связывалось с проявлением божественного, потому обыкновенная икона становилась чудотворной, неистовые монахи-молельники объявлялись святыми за способности творить чудо (и не только Николай Чудотворец), ароматная смола тропических деревьев (мирра) — чудодейственной. В светском же понимании это слово обладало более широким диапазоном значений. От смешного, несерьёзного чудака, до высшей степени превосходства — чего-либо чудесного (вечера, обеда, цветов и т. д.), но по нормам русского языка никогда нельзя использовать его в уничижительном, отрицательном смысле. Если, например, с некоторыми, тоже табуированными словами, отрицательное довольно просто сочетается и усиливает его смысл («я ужасно люблю цветы»), то «чудо» этого не терпит и выражение «страшно чудесный вечер» звучит нелепо. Оно, как и солнце, среднего, божественного рода, не требует никакой помощи, усиления, дополнительного уточнения, ибо настолько самодостаточно и самоценно, что вообще выбивается из общего ряда понятийных слов.