Чарльз Стросс - Небо сингулярности

Она пригнулась – последнее слово она выкрикнула, оповещая жучков через микрофон у горла. Одновременный многократный грохот ей сообщил, что объемные заряды сработали. Она нахлобучила прозрачный капюшон-респиратор, закрыла его, а потом включила сотовый индикатор «свой-чужой».

Шершни рванули сквозь дыры в потолке. Пауки, крабы, скорпионы из углеродных полимеров – все, на самом деле, изготовленные из сточных вод – распыляли липкую обездвиживающую пену повсюду, и там, где кто-нибудь барахтался, выделяли анестезирующий пар хлороформа. Какой-то матрос бросился к Рашели, и тот сработали ее боевые имплантаты: он рухнул, как мешок с картошкой, получив по голове удар нечеловеческой силы раньше, чем она заметила его существование. Мир сузился до пространства между ней и Мартином, который стоял за столом, вытаращив глаза, протягивая к ней полуопущенные руки, а какой-то матрос уже потащил его к дверям.

Рашель перешла на боевую скорость, отрезав от управления телом свою слишком человеческую нервную систему.

Время замедлилось, свет померк, цепи гравитации ослабели, зато воздух стал густым и вязким. Люди-куклы двигались как в замедленной съемке, а Рашель перепрыгнула через стол и бросилась к Мартину. Его стражник стал поворачиваться к ней, поднимая руку, Рашель схватилась за нее и вывернула, почувствовав, как кость вышла из сустава. Другого охранника она резко ткнула левым кулаком, треснули хрупким картоном ребра, и парочка костей в кисти Рашели хрустнули от удара. Трудно было об этом помнить – вообще трудно было думать, – но самым главным ее врагом было собственное тело, куда более хрупкое, чем казалось ее рефлексам.

Одной рукой она обхватила Мартина – осторожно, будто он был стеклянным, но «у-уф» выходящего из его легких воздуха сказало ей, что она Спрингфилда душит. Дверь не была заперта, и Рашель распахнула ее ногой, вытащив Мартина раньше, чем та успела закрыться. Отпустив его, она повернулась, захлопнула дверь, потом полезла в жилетный карман за чем-то вроде шпаклевки.

– Омаха! – крикнула она в микрофон.

По поверхности вещества забегали стробированные желтые и красные огни – своим механическим зрением Рашель их видела, – она влепила шпаклевку в дверь и плюнула сверху. Вещество посинело и начало быстро расползаться – волна липкой жидкости побежала по щели между дверью и стеной, становясь тверже алмаза.

Между залепленной дверью и стеной перебило кабель интеркома, и это вместе с липкой пеной и хлороформом давало выигрыш в минуту или две, пока оставшиеся в кают-компании поднимут тревогу.

Мартин пытался согнуться пополам и вдохнуть. Она подхватила его и побежала по коридору – будто бредешь по горло в воде, и Рашель быстро поняла, что проще отталкиваться одной ногой, потом другой и лететь, – как при малой гравитации.

Край поля зрения у Рашели стало заволакивать красным, и это значило, что она близка к перегоранию. Периферическая нервная система работала на форсаже, но при такой скорости она питалась анаэробным дыханием, и эти резервы истощались тревожно быстро. На следующем перекрестке остановилась кабина лифта: Рашель рванулась туда, втащив за собой Мартина, и нажала уровень приемного этажа офицерской зоны. Потом переключилась на нормальную скорость.

Двери закрылись, и лифт поехал вверх, а Мартин начал судорожно дышать. Рашель привалилась к стенке – черные пятна плыли перед глазами, горящие легкие требовали воздуха. Первым заговорил Мартин.

– Где… где ты научилась?..

Рашель моргнула. В левом верхнем квадранте ее поля зрения плавали часы. Восемь секунд прошло, как она крикнула «Юта». Восемь секунд? Уж скорее – восемь минут. Рашель глубоко вдохнула, вызывая зевоту, вымывая из легких углекислоту. Мышцы ныли, горели, будто раскаленные провода проложили вдоль костей. Подташнивало, левая рука стала неудержимо трястись.

– Специальные. Имплантаты.

– Кажется, ты мне чуть ребро не сломала – вот здесь. Куда мы?

– Спасательная. Шлюпка… – Судорожный вдох. – Как я говорила.

Сверху мигнула лампочка. Один этаж проехали. Один остался.

На нужном этаже дверь открылась. Рашель выпрямилась, шатаясь. Никого не было – счастье. В таком состоянии ей с мышью не справиться, куда уж там с солдатом. Она вышла из лифта, Мартин – за ней.

– В мою каюту, – сказала она тихо. – Постарайся идти непринужденно.

Он поднял руки.

– Вот с этим?

Черт, надо было их сорвать, пока она еще была на форсаже .

Рашель покачала головой и, пошарив в кармане брюк, вытащила серую трубку.

– Парализатор.

Везение кончилось на половине коридора. Открылась дверь, вышел какой-то старшина. Он подвинулся, давая дорогу, но тут у него отвалилась челюсть – он сообразил, что происходит.

– Эй!

Рашель в него выстрелила.

– Быстрее! – бросила она через плечо и захромала вперед. Мартин двинулся следом. Дверь ее была впереди, за поворотом.

– Золото! – окликнула она ждущую шлюпку.

Над головой замигали красные огни – включилась система оповещения: « Тревога! Зеленая палуба, сектор «Б»; двое вооруженных бунтовщиков на свободе. Вооружены и опасны. Зеленая палуба, сектор «Б», тревога!»

– Черт, – буркнул Мартин. Впереди зарокотал, опускаясь, герметический щит.

Рашель снова перешла на боевую скорость, и мир сразу стал серым. Она бросила свое тело вперед, встала прямо под щитом и уперлась в него. Мартин двигался как во сне, просто чувствуя, как давят на нее моторы, стараясь расплющить, разрезать пополам. Он нырнул – проскользнул под щитом. Она – за ним, отпустив барьер и не сбрасывая темпа, хотя руки и ноги онемели, и смертельным предупреждением появилось покалывание в лице. До ее каюты было два метра.

– Юнона! – крикнула она двери через горловой микрофон, и это слово прозвучало как хрип старого динозавра.

Дверь распахнулась. Мартин вбежал внутрь, а Рашель оставили силы: она ничего не видела, колени стали подгибаться. Боевая скорость кончилась, она почувствовала, как плывет, и что-то ударило в бок.

Кто-то волочил ее по щебню, и это было чертовски больно.

Сердце билось так, будто сейчас разлетится на части. Воздуха не хватало.

Звук захлопнувшейся двери.

Темнота.

Революционный комитет занял православный собор Плоцка, превратив его в Комиссариат по экстропической идеологии. Все те, кто отверг учение революционной оптимизации и при этом не покинул город, были приведены в трибунал и получили долгие и подробные разъяснения о своем неправильном поведении. После чего их расстреливали, разумы картографировали и выгружали в Фестиваль, а потом приговаривали к исправительному труду – обычно все сразу. Таких было немного – почти все население разбежалось по лесам и полям, преобразилось или радостно приняло дело революции.