Владимир Михайлов - Избранные произведения. Том 3

– Садитесь.

– Я так грязен, мадам…

(На самом деле сказано было все то же «донка–ла». Но сейчас, когда я рассказываю об этом, мне легче пользоваться терминологией Земли.)

– О, пустяки. Хотя… тогда на этот диван, кожаный. Вы босиком? Может быть, вы путешествуете по обету?

– В какой–то степени, мадам.

Она чуть улыбнулась.

– Что же, мне нравятся люди со странностями. А теперь займемся вашей ногой.

– Может быть, прежде я бы помыл ее…

– Потом. Сейчас горячая вода только повредит. – Она опустилась на колени, задумалась на несколько секунд, видимо, прикидывая, как совершить предстоящее действие. А я во все глаза смотрел на нее и радовался.

Все последнее время – после того, как я остался один, – я как–то не замечал женщин. Они просто перестали восприниматься как женщины, не вызывали больше никакого интереса, хотя раньше это было совершенно иначе, и я, может быть, слишком часто глазел по сторонам. Меня некоторое время после происшедшей перемены даже озадачивало – как сразу она совершилась: мгновенный скачок от точки кипения к нулевой температуре. Довольно быстро я к этому привык и нашел, что так жить легче. И только сейчас – может быть, сама необычность обстановки тому способствовала – я снова воспринял женщину именно как женщину. Нет, то никак не было реакцией изголодавшегося солдата; скорее – как если бы вы вдруг после долгого перерыва услыхали некогда любимую музыку и с удивлением поняли, что, как бы вы ни менялись, музыка остается такой же прекрасной и так же действует на ваши чувства. Вот с таким примерно ощущением я смотрел сейчас на склонившуюся передо мной женщину с несколько удлиненным овалом лица, безукоризненно–правильными (по земным понятиям, во всяком случае) чертами лица, тонким и гордым носом, решительно изогнутыми губами. Никакого другого желания во мне не возникло – только смотреть. И это было очень радостно: оказывается, произведения искусства еще интересовали меня, еще волновали…

Я совсем забыл о своей ноге; и когда женщина сказала мне: «Обопритесь руками… Сейчас будет больно… Ну!» – я не сразу сообразил, чего от меня ожидают, и выполнил ее указание почти машинально. В следующий миг ветвистая, усеянная шипами боль пронзила меня от пят до головы. Мне стоило большого труда не закричать. Но я удержался.

– Ну вот и все, – сказала женщина, поднимаясь с колен и оправляя на себе нечто облачно–туманное, взбитое, что было на ней надето. – Боль скоро пройдет. Если хотите, я могу применить обезболивающее.

– Нет, – сказал я, переведя дыхание. – Пусть будет так.

– Хорошо. Сейчас я велю Атине вымыть вас…

– Ни в коем случае, мадам, – возмутился я. – С этим я всегда справляюсь сам!

– Очень хорошо. – Она, не скрывая, внимательно наблюдала за мной. – В таком случае я попрошу, чтобы для вас подыскали какую–нибудь одежду. Эту придется облить бензином и сжечь (она, разумеется, сказала не «бензин», а «схип», но ведь мы и вообще говорили по–ассартски), она не придает вам достоинства.

– Как вам угодно, мадам. – Я нагнул голову, одновременно прислушиваясь к утихающей боли.

– Вы, вероятно, проголодались, господин путник по обету?

Откровенно говоря, так оно и было. Я кивнул.

– В таком случае после ванны… это будет уже ранний завтрак. Что вам угодно будет получить на завтрак?

– О, на ваше усмотрение, мадам; я буду благодарен за все.

– Вы очень непритязательны… Атина!

Она произнесла это негромко, но уже через секунду–другую внутри дома послышались шаги. Вошла служанка. Я посмотрел на нее. Откровенно говоря, у меня успело сложиться несколько иное представление о женщине, что упоенно предавалась любви в траве. Хотя – любви все возрасты покорны…

– Приготовьте ванну, Атина, и посмотрите в гардеробе хозяина… Старого хозяина… что–нибудь, что подошло бы господину, – она кивнула в мою сторону. – Потом проводите его в ванну.

– Да, хозяйка. – Служанка присела. – Сию минуту, хозяйка.

Она унеслась. Я глядел ей вслед. Когда я снова перевел взгляд на хозяйку, то увидел на ее губах откровенную усмешку.

– Что–нибудь не так, мадам?

Она на миг стала серьезной.

– Все не так… Хотя…

Не договорив, она повернулась и вышла. Атина уже входила, чтобы отвести меня, куда было приказано.

Примерно через час я не без сожаления покинул ванну; но голод уж слишком настойчиво напоминал о себе – по мере того, как боль в ноге утихала. Я полагал, что хозяйка легла досыпать, и не думал, что заставляю ее ждать. Однако, когда Атина отконвоировала меня в обширный зал, служивший, судя по всему, столовой, женщина оказалась там; она уже сидела за столом, размерами напоминавшим теннисный корт (хотя и без коридоров для парной игры). Женщина жестом пригласила меня сесть – не рядом с нею, во главе стола, где стоял еще один стул, но сбоку, справа от нее. Я послушно уселся. И понял, что снова попал в затруднительное положение. Мне наверняка следовало предложить даме что–то из множества яств, которыми был уставлен стол; но черт меня возьми, если я мог назвать хоть одно из них или хотя бы определить, что из чего приготовлено. Женщина, как бы не замечая, что загнала меня в тупик (но, в конце концов, у меня просто не было времени, чтобы изучить ассартианский быт во всех его деталях!), предложила сама:

– Прошу вас, не стесняйтесь и простите за скудость выбора. Советую вам начать с липота… вот это – житар из парты… Грудка шушника – правда, соус очень острый, из китранских молав. Налейте мне, пожалуйста, кирбо, а себе – по вашему выбору…

Я беспомощно водил глазами по столу. Будь там бутылки с этикетками, я разобрался бы: настолько я владел языком. Но все было в хрустальных графинах и различалось лишь цветом; что–то было налито, вероятно, и в два серебряных кувшина, стоявших там же; но тут даже и цвет напитка оставался загадкой. Я попытался сделать обходной маневр, рискуя прослыть неотесанным вахлаком:

– Мадам, насколько было бы приятней, если бы вы своими руками…

– Я понимаю: болит нога… – Она произнесла это серьезно, но глаза ее – большие, серо–зеленые – откровенно смеялись. – Я с удовольствием поухаживаю за вами… Мне следовало бы понять сразу.

Она налила мне и себе чего–то темно–красного из графина, добавила светлой жидкости из кувшина. Положила на тарелку что–то – белое, залитое коричневым соусом.

– За ваш путь, – сказала она, поднимая бокал.

Я ухватился за свой и чуть не потянулся чокаться, но вовремя вспомнил, что на Ассарте это не принято. Выпил. Вкусное и крепкое. И с внутренним отчаянием (так бросаются в холодную воду) принялся за закуску. Вместо вилок здесь полагались плоские лопатки с короткими зубчиками с одной стороны; я постарался орудовать ими как можно непринужденнее.