Сергей Соломин - Доктор-дьявол [Избранные сочинения. Т. III]

Когда он вошел в мой кабинет, я сразу привычным взглядом определил неврастению в сильном развитии этой ужасной болезни.

Худое лицо, постоянно меняющее выражение; глаза, то вспыхивающие неестественным огнем, то погасающие, мутные, мертвые глаза, согнутый стан, неверная походка и неспокойные руки. Знаете ли, что это такое? Руки ни на одну минуту не остаются спокойными, а постоянно двигаются, меняют положение, делают тысячи ненужных, даже нецелесообразных движений.

Расспросы и осмотр только подтвердили мой первый диагноз.

Типичная форма неврастении при довольно сильном расстройстве внутренних органов. Расширение сердца, желудочно-кишечный катар, увеличенная печень, начинающийся склероз почек. Я назначил общее укрепляющее лечение, прописал тоническое средство для сердца, внушил необходимость диеты и нормального образа жизни.

Больной ходил ко мне два раза в неделю и, видимо, исполнял точно мои предписания.

Чуда, конечно, не совершилось, но улучшение состояния было заметно. Установился тон сердца, беспорядочность в управлении нервной системой начала переходить в правильное отправление всего сложного механизма и твердая власть центрального органа — мозга — уже давала себя чувствовать.

Больной ободрился и стал смотреть на окружающее менее мрачно. Та ужасная бездна, которую называют внутренними органами, кровеносной и лимфатической системой, бездна, из которой исходят настроения человека, то радостные, то доводящие его до мысли о самоубийстве — успокоилась, и больной стал освобождаться от демонов самоотравления организма.

Наконец, я с уверенностью смело сказал больному, что он на пути выздоровления, что органы восстанавливаются.

Он, видимо, обрадовался, горячо меня благодарил, с полудетской болтливостью рассказал мне, как он по утрам чувствует прилив сил, как около него всегда сидела большая, серая гадина в виде летучей мыши, сидела и отряхивала с себя серую пыль и оттого кругом все было мрачно, серо, а теперь эта гадина ушла и глаз вновь ощутил радость зрительных ощущений от веселых красок жизни.

Он был немножко литератор и любил выражаться на языке символистов, определяя свое самочувствие.

Между прочим, сообщил он мне, что ждет с нетерпением приезда своей молодой жены, гостившей у бабушки.

— Я ее встречу без этой серой гадины, которая сидит рядом и отряхивается.

И, полный радостных надежд, он ушел, сказав, что визит его последний, если не случится что-нибудь особенное.

Но через две недели я опять увидел его в своем кабинете. С погасшими глазами, с дергающимися руками, с беспрерывным дрожанием левой ноги, положенной на правую. И, казалось, серая, отряхивающая пыль гадина сидела тут же, около него.

— Что с вами?

Он конфузливо огляделся кругом.

— Есть вещи, доктор, о которых говорить трудно, очень трудно. Неловко, знаете. И притом, это так интимно, этого нельзя выносить наружу…

— Поступайте, как хотите, но помните, что мы, доктора, свято соблюдаем врачебную тайну.

Больной начал говорить. Туманно, несвязно, прибегая к литературным оборотам, параллелям, метафорам…

Я скоро догадался, в чем дело. Не в первый раз приходилось мне быть исповедником роковой тайны неврастеников.

Его надежды на жизнерадостную встречу жены не оправдались…

Здесь врач подходит вплотную к тем граням, где требования науки сталкиваются с властными требованиями жизни.

Как врач, я мог посоветовать лишь одно: длительный курс лечения, восстанавливающий здоровье, при условии душевного покоя. Как человек, как мужчина, я понимал, что в иных случаях лучше разжечь свечку жизни с двух концов и быстро сгореть в иллюзии искусственной силы и бодрости. Хоть день, да мой!

Больной с нежной организацией нервной системы, весь трепет, весь порыв при обанкротившемся организме, внушил мне жалость и я совершил профессиональное преступление: дал ему искусственную молодость и страсть.

Я получил приглашение приехать на дом.

Меня встретил мой пациент, чем-то огорченный, но с сияющими звездами-глазами, весь точно на пружине, точно змея, ставшая на хвост. Я знал причину этого нервно-возбужденного состояния: ведь я давал ему этот огонь, на котором он сгорал медленно, но верно.

— Я пригласил вас, доктор, потому, что верю в вас. Моя жена больна, то есть не то чтобы больна, но, очевидно, нервное расстройство…

Никогда я не забуду первого впечатления от встречи с этой женщиной.

Она полулежала на кушетке и заговорила со мною томным, усталым голосом.

— Напрасно муж беспокоился. Я вовсе не больна. Так, нервы шалят.

Я добросовестно, как врач, ее исследовал и, действительно, нашел только повышенную чувствительность в этом дивном по силе и здоровью организме.

Она была молода и изумительно красива. Но это все не то… Вся она полна женственного обаяния, словно лучи исходят из ее тела и сквозь одежду проходят и образуют около нее ореол, то астральное свечение, о котором твердят оккультисты. И одного малейшего прикосновения было достаточно, чтобы подпасть под власть той силы, которую нельзя определить грубым, пошлым, научным языком, языком, всегда циничным своею определенностью, но не выражающим существа.

Я сразу почувствовал, что люблю ее, люблю давно, хотя вижу в первый раз. Не знаю, поняла ли она тогда то впечатление, которое произвела на меня. Вероятно, нет. В ней не было ни тени кокетства и без ее воли излучала она флюид молодости и еще не развернувшейся страсти. Она была безмерно щедра, потому что была богата еще не использованными силами.

С этого дня начались мои муки. Я любил все сильнее, страсть поглощала меня, затягивала с головой в омут бесчестных мыслей, которые являются у мужчины, когда он любит замужнюю женщину.

Муж не ходил уже ко мне в приемные часы, а я ездил на дом к нему три раза в неделю, чтобы вводить в кровь этого полуразрушенного человека бодрящий яд, дающий ему иллюзию молодости и силы.

И я видел ее. И все сильнее любил, пока любовь не обратилась в мозгу моем в назойливую идею.

Я определяю это состояние так: человек смотрит в широкий конец суживающейся трубки и видит через маленькое отверстие только одно. Все окружающее для него не существует, все закрыто стенками трубки.

И я видел только ее: жену моего пациента, вся жизнь, все переживания которого зависели только от меня. Я искусственно создавал его счастье, одна мысль о котором терзала меня жестокими муками ревности. Без меня это был бы живой труп, я делал из него человека, мужчину. Будь проклято это знание, эта наука о тайнах человека, будь проклята! Уйти, бросить их, эту пару человеческих существ, этот чудовищный союз молодости, красоты и силы с мертвецом, оживленным на время эликсиром жизни.