Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Дверной звонок истерично захохотал.

Я подошел к двери сбоку, в глазок смотреть не стал — опасно, могут и выстрелить.

— Кто? — спросил я, тщетно пытаясь придать голосу уверенность.

— Сторожа вызывали? — спросили с другой стороны двери.

— Пароль?

Паролем служила фамилия заказчика. Услышав свою фамилию, начал открывать дверь. У меня было пять замков, причем три из них открывались только изнутри.

На пороге стоял весьма молодой человек довольно приятной и, что меня особенно удивило, интеллигентной наружности. Узкие плечи и высокий лоб как-то плохо гармонировали с его профессией. Впрочем, кто их разберет, сторожей? Профессия — новая.

Переступив порог и с профессиональной быстротой закрыв все замки, он неожиданно спросил:

— Вы общительный?

Увидев мой недоуменный взгляд, разъяснил:

— Могу всю ночь в отдельной комнате просидеть. Или на кухне. Можем пообщаться. Как хотите. Большинство предпочитает беседу, но, конечно, бывают и исключения.

— Я всегда был из большинства, — буркнул я, и мы пошли на кухню.

Зажмуренный глаз солнца еще не совсем скрылся за горизонтом и этот ленивый солнечный взгляд окрашивал мир в спокойные мягкие тона.

Картошка, которую я сварил к его приходу, хоть и из последних сил, но еще дымилась пока. Запотевшая водка обещала новые впечатления.

Я подумал, что, пожалуй, впервые за последнее время чувствую себя уютно в своем доме: страха нет.

— За знакомство!

Мы чокнулись. Он выпил и стал судорожно закусывать.

— Ну и о чем предпочитаете разговаривать? — спросил он.

— А о чем говорят в таких случаях? — спросил я, потому что, действительно, не знал, о чем в таких случаях говорят.

— О разном… — Он откинулся и начал ковырять спичкой в зубе. — Видите ли, паника поселилась в нашем городе довольно давно, и люди в общем привыкли к ней. Но периодически страх вырывается из-под контроля души, и тогда человек уверывает, что именно сегодня придут некие страшные люди и уничтожат именно его. Тогда он звонит нам. Мы приходим. Наш кооператив, собственно, для того и создан, чтобы приходить, когда нам звонят… Ну вот…

— А потом что?

— А что — потом? Говорим. Потом уходим. Все.

Выпили еще.

— А вы не больно-то общительный, — вздохнул сторож. — Вообще, те, кто нам звонит, — все такие.

— Это взаимосвязано, — попытался я оправдаться. — Необщительные, одинокие люди — они-то чаще всего и подвержены страху.

— Страху подвержены все. Я скажу вам больше: страх — главная действующая сила нашей жизни. Почему человек влюбляется? Потому что боится остаться в одиночестве. Почему пишет книги, завоевывает страны, поет дурацкие песни на эстраде? Потому что боится остаться незамеченным. Жрет — потому что боится умереть с голоду. Худеет и садится на диету — потому что боится стать некрасивым и значит — одиноким. Пьет, боясь умереть от жажды. Лечится от алкоголизма, боясь выпасть из жизни раньше времени. И так далее. И далее.

— Так все люди — трусы? — удивился я.

Он не ответил, а почему-то сам спросил:

— Спите, небось, плохо в последнее время? Нервничаете, дергаетесь?..

— Сплю я неважно, — согласился я. — Все думаю, глядя в потолок, все понять пытаюсь: как же это они нас так здорово запугали?

Он снова никак не отреагировал.

— Давай выпьем «на ты», — предложил я.

— Давай, — согласился он. Водка, цокая, разлилась по рюмкам. — Нам это не возбраняется. Мы обязаны делать все, чтобы не нервировать клиента.

Выпили. Помолчали.

За окном наступало то дьявольское время суток между днем и ночью, когда в природе все теряет четкие очертания, свет уже недостаточно светел, а темень еще недостаточно темна, и от этого становится как-то не по себе. В такое время суток я всегда зашториваю окна.

— Расскажи чего-нибудь, — попросил я.

— У сторожей всегда есть несколько историй про запас, — улыбнулся он. — Могу анекдоты травить. Могу про любовь. Могу про эротику с показом диапозитивов.

— А про страх можешь? — спросил я.

В этом был особый, почти детский «кайф» — сидеть у себя дома под надежной охраной (интеллигент-то он, может, и интеллигент, а пистолет наверняка в кармане носит) и слушать ужасные истории. Так дети очень любят слушать «страшилки», зная, что им ничего не грозит.

— Могу и про страх. — Он налил, выпил. — Если не испугаешься. Итак, слушай.

Значит, так. Представь себе: жил-был художник один… В самом прямом смысле слова — художник. Картины писал. Точнее — портреты. Его звали… Не важно. Назовем Художник для простоты. Про внешность его опущу — не важно. Теперь про возраст. Тоже, конечно, не важно, но все-таки… Он был еще достаточно молод, дабы ощущать в себе силы перевернуть мир, но уже достаточно опытен, дабы представлять, что это сделать невозможно. То есть ему было где-то около сорока.

Теперь про его жизнь. Вкратце. Жил он весьма благополучно. Квартира, мастерская, деньги — все нормально. И, как всякий настоящий художник, старался на жизнь особого внимания не обращать. На быт. То есть жил как бы для работы. Писал по двадцать пять часов в сутки. Фанатик, короче. Художник.

Ну а когда он все-таки уставал, то развлекался, как все художники во все времена: пил вино, сидел с друзьями, лежал с бабами.

Однажды, впрочем, он влюбился, женился и быстро привык к семейной жизни: привык к хрустящим рубашкам, горячему ужину и вкусному завтраку.

Дом, работа, жена в доме, вдохновение на работе — казалось, что этого вполне достаточно для счастья, а вся заоконная жизнь была совершенно лишней и ненужной.

Вот тут-то, собственно, история и начинается…

Рассказ сторожа действовал на меня завораживающе. И когда он прервался, чтобы положить себе картошки и налить водки, я вдруг понял, как давно ни с кем не разговаривал — вот так, безо всякого определенного смысла, безо всякой цели. Просто так.

— Что же было дальше? — спросил я, чтобы выказать свою заинтересованность.

— Как и полагается в подобных историях, в тот день ничто не предвещало печали. Художник возвращался домой раньше обычного — он только что закончил писать очередной портрет, настроение у него было отменное, он был абсолютно уверен, что нет на свете ничего такого, что могло бы окрасить его жизнь в мрачные тона.

Собственные мысли и мечты всегда интересовали художника куда больше, чем окружающая действительность. Он шел, не глядя по сторонам, и вдруг понял, что дальше идти не может.

Площадь запрудила демонстрация. Что именно демонстрировали собравшиеся — совершенно не важно. Художника поразили не лозунги — он их не видел, не выкрики толпы — он их не слышал. Художника поразили лица, на которых он увидел неописуемую и не воспроизводимую на холсте смесь отчаянной решимости идти на штурм чего угодно, абсолютного непонимания, куда именно следует идти, и какого-то, почти карнавального, восторга.