В Бирюк - Обязалово [СИ]

Философствование, гуманизм и сравнительная культурология не помогали.

Зрелище двух смутно белеющих девичьих тел дополнялось деталями искушенного воображения взрослого мужчины и взбесившимися чувствами подростковой гормональной системы. Вроде бы я же не так давно, а уже… Куда тут эту дурацкую кружку поставить?

Моё вмешательство сбило весь установившийся ритм процесса. Трифена охнула, когда я несколько резковато прижал её и снаружи, и изнутри. Вопросительно оглянулась через плечо: «А ты-то чего лезешь?». Елица замерла и широко распахнула глаза, пытаясь разглядеть в полутьме скульптурную группу, вдруг построившуюся между её коленей.

Однако, после нескольких моих толчков, процесс возобновился. Она ещё некоторое время смотрела на меня поверх наглаживаемой мною попочки своей подружки. Потом её глаза снова закрылись.

Интересно: как это правильно называть — «паровозик» или «дилижансик»? Ну, надо же какое-нибудь слово найти! Чтобы потом можно было бы просто скомандовать.

У большинства средневековых владетелей имеются гаремы. Разной степени сложности, официальности и количества. Надо же этими группами особей эффективно управлять! В их профессиональном поле деятельности.

Камасутра даёт довольно полную классификацию традиционного парного секса. А вот «непарного»… Придётся терминологию придумывать самому.

Мои толчки подталкивали Трифену вперёд, ей всё больше приходилось сгибать шею. Наконец, она снова недоумённо обернулась ко мне. Очередной толчок послужил ей исчерпывающим ответом — она переступила руками и сдвинулась вперёд. Ещё, ещё. Раздвинутые бёдра Трифены прижались к раздвинутым бёдрам Елицы. И всё сильнее раздвигали, расталкивали их на каждом моём толчке, на каждом её шажке.

Трифена старалась не давить на подружку, но вот её колени раздвинулись ещё шире, охватывая лежащую на постели подушку. Девочки прижимались друг к другу сперва бёдрами, потом нижними частями животов.

Два девичьих нежных, чуть влажных от пота, тела скользили друг по другу в такт моим движениям, соприкасаясь всё большими частями. Уже и набухшие соски Елицы познакомились с губками и язычком её подружки. И, судя по продолжительности «о-о-о-о-х» — знакомство произвело приятное, яркое впечатление.

Вздохи моих наложниц становились всё сильнее, всё более наполняясь синхронными, гармоническими стонами. Трифена потихоньку подталкивалась мною вперёд, выше.

Спокойнее, Ванюша, спокойнее. Дай каждому время взлететь повыше… до персонального потолка чувственности.

Они уже смотрели друг другу в глаза. Не видя, не замечая никого и ничего вокруг. Ничего, кроме того, что происходило в них самих. Только их собственные, внутренние, столь сильные и завораживающие ощущения. Усиливающихся от моих толчков, от продолжающегося продвижения тела одной по телу другой. И ещё чуть-чуть. Трифена сдвинулась ещё дальше, продолжая прижимать уже к бокам постанывающей Елицы — её и свои собственные широко расставленные, ритмично вздрагивающие бёдра.

Придерживая ягодички «гречанки», чтобы она не сползала за мной следом, я чуть отдвинулся. Чуть дальше, чем обычно. И… наполненное смазкой и слюной лоно Елицы приняло меня. Как своего. Как родного и долгожданного. Как — «так и надо».

Как всё-таки чётко воспринимается разница! Надо быть совершенно пьяным клиническим идиотом, чтобы не отличать одну женщину от другой. Вот так, на ощупь изнутри. Или полностью отмороженным. И на голову и на… вообще.

Наш фольк предполагает куда большую мужскую чувствительность. И способность её использовать:

Я не видел лица из-за плеча Трифены, но вдруг Елица ухватила её голову руками и стала страстно целовать в губы, в щёки, в куда попало, при этом отзываясь всем телом на мои движения. Темп стремительно нарастал, и, наконец, задержавшая на мгновение дыхание Елица, хрипла вскрикнула, выгнулась, чуть не встав на мостик, и вцепилась ногтями в спину своей подружки.

Первый раз в жизни я увидел, как одна женщина царапает спину другой.

Успех. Безусловный. И я тоже как-то к этому причастен. Ну там… возле кормы постоял. Кормов… кормей… как будет множественное число? И самому приятно: я же говорил — своё я всегда получу. А тут девушкам и ждать долго не пришлось.

Они с трудом отвались друг от друга, дышали — как бегуны после стометровки. Кантовать их сейчас… не получится.

Мне осталось только покровительственно улыбнуться в расширенные, чуть поблёскивающие в темноте, две пары глаз, принести им простынку накрыться. И отправиться в чулан.

Где можно, наконец, и самому отдаться — в объятия Морфея.

По утру, глядя как Елица, смущаясь и морщась, усаживается на скамью за обеденным столом на поварне, я подвёл итог:

— В Пердуновке народу всё более — нужна своя лекарка. Марану по каждой мелочи дёргать — не хорошо. Жить будешь вместе с Трифеной, у неё же и учиться. Грамоте… И прочему потребному. Вопросы?

— А…?

— «А» — будет. В очередь с Трифой. Или — вместе. Сами разберитесь. Надо будет — поправлю.

Девчушки раскраснелись, потом зашушукались. Народ тоже… рты открыл для лучшего слуха. Плевать. Я тут господин. Как скажу — так и будет.

И ещё одна деталь: мне в поход идти, боярство добывать. А оставлять Трифу одну… пусть бы и заклятую…

Секс сродни наркотикам: кто подсел — остановиться трудно. А так, вдвоём, они «гамадрилов» не подпустят. Нефиг ребёнкам дефицитом допаминов жизнь портить — сами… самообеспечатся.

Что, красавица, раскраснелась? Тоже дилижансик попробовать хочется? Будет тебе, будет такая игра. А пока запиши вот что.

Говорят, что я, взявши малых и сирых, пустых да негодных, из них «мечи разящие» для Руси выковал. Да глупость это! Коли у человека душа — рогожка, так окромя мешка пыльного ничего и не исделаешь. Булат из железа куётся. Есть в душе стержень железный, хоть бы как крученый-верченый-ломаный — есть из чего клинок делать. У Елицы — был. То-то она на меня при первой встрече с ножом кидалася. Страсть в ней была. Да не про постелю я! Про огнь душевный, про страсть к жизни. Вот Мара, да Трифена, да аз грешный — тот её стержень и подправили. То подправили, что в ней изначально было. А уж дальше она сама росла. В моей воле.

Вот, много раз говорил я людям: ты — в воле моей. А ведь моя воля — куда обычной воли вольнее. Ведь приняв её человек от всех других волей, которые его со всех сторон как тенета паучиные опутывают, как стены тюремные — хода не дают, освобождается. Моя воля — человеку воля, его воля — ему же неволие. В моей воле жить — храбрым надо быть. А Елица-то и изначально храбра была. Вот и вышло так, что она дуб Перунов — в щепу разнесла, Кривее-Кривайто ихнего — в лоскутки порвала. Полный двор в Ромовом городище — мертвяками набила. Она — осмелилась. А смелость её — и от той минутки, когда подруженьки на моей постели игралися.