В Бирюк - Вляп [СИ]

Похоже, что здесь «женщина в годах» — не сегодня запуталась. А сильно раньше. Провода распались в прах со всей электрикой. Сплошной наив, примитив и натурал. «Весь мир похож на чёрное пятно».

То, что здесь светило — ещё и грело, и воняло.

Ну почему я не бард? Источник вдохновения в виде «смолистых веток» — вот он, под носом. И, как я предполагаю — надолго. Вместе со специфически запахом, от которого ничем не отмоешься. И такой же копотью. Огонёк тусклый, слабенький, всё время пляшет. А вот от внезапного шипения дёргаться не надо — просто прогорел кончик щепки и упал в супонесущую часть.

А щепка эта называется… Конечно! Это ж — «лучина»! Её — щиплят. Или — щипают? Щепят? Она рифмуется с именем Арина. Наверное — Родионовна. И песня так называется. Тоскливая. Как долгий зимний вечер в условиях одноимённого освещения.

А агрегат называется — «светец». Точно. Какой я молодец! Вспомнил и поименовал.

Поименовать — это важно. Потому как одно дело просто сказать: «Пшёл ты». А совсем другое: «Пошёл ты на…» с однозначным указанием пункта назначения, маршрута движения, рекомендуемого скоростного режима и возможных путей объезда. Для такого однозначно-исчерпывающего описания необходима соответствующая взаимно-принятая система поименования… путевых сущностей.

Моё бытописание вкупе с этнографией самопроизвольно перешли к следующему шагу — снова появилась горбунья с явным желанием меня покормить.

Похвально. Из того, что я помню, с самого моего самообнаружения на заснеженном склоне, моё ротовое отверстие функционировало исключительно реверсивно. А кушать-то хочется.

Горбунья притащила миску с чем-то вроде бульона из лопухов. Явно — из лопухов. И — для. Для меня болезного. Поскольку запах мяса, а равно и что-то плавающее — не наблюдались. Наверное, из сушёных лопухов — зима, однако. И сунулась впихивать в меня это… едево. Ложкой.

Ложка — деревянная. Отнюдь не «Палех». Сильно отнюдь. А делают их из заготовок, которые называются «баклуши». Их «бьют». «Бить баклуши» — старинная русская забава. Заготовку данной конкретной ложки били долго и упорно. Но без толку: «горбатого — только могила…». Кстати, тоже исконно-посконное наблюдение.

Потом полученный экземпляр так же использовали. Долго и сильно. Хорошо бы — по прямому назначению, для еды. Хоть — чьей. А то ведь, судя по серому цвету в разводах некогда белого дерева, могли и помешивать. Что-либо… Непотребное… Или даже помет из-под птичек… В курятнике всегда есть место подвигу, куда с лопатой не подберёшься.

Нет, прав был великий русский полководец финского происхождения Александр Васильевич Суворов, когда в своей поистине гениальной книге «Наука побеждать» уделил куда более внимания мытью ложек и дезинфекции полковых котлов, нежели широко известному «суворовскому» штыковому удару. Конечно, «пуля дура — штык молодец». Но кишечная палочка — ещё дурнее. И когда чудо-богатыри дохнут не на поле брани за немецкую матушку-царицу, вымотанные стовёрстным «суворовским переходом», а у отхожего места, утомлённые бесконечным поносом — тут никаким штыком не поможешь.

Желудок принял пару ложек этого кипяточка с жиденьким силосным привкусом и взбунтовался. Бунт собственных органов. Внутренних. К этому надо — с уважением. Желудочный бунт — он такой… «Бессмысленный и беспощадный». В смысле: ждать пощады от собственного желудка — бессмысленно. Сам же накормил.

Я закрыл входное отверстие и отвернулся к стенке. Ну вот такая я неблагодарная скотина — его тут с ложечки кормят, а он морду воротит! Не тут-то было. Горбунья ухватила меня за нижнюю челюсть и рывком вернула в исходное рабочее положение. При этом что-то в челюсти провернулось, как-то нехорошо хрупнуло, я пошевелил языком и… и выплюнул прямо в ложку под носом зуб.

Реакция горбуньи оказалась… эффективной.

Убрав миску и ложку, переставила светец поближе и… полезла мне в рот руками. Я и мявкнуть не успел. Она пальцами ковырялась в моих зубах, а я пытался вспомнить — а мыла ли она сегодня руки? Чёрная кайма под ногтями была, но небольшая. Поскольку и сами ногти коротко острижены. Точнее — обгрызены. Пока она у меня перед носом ложкой манипулировала — разглядел. Видно, что с маникюром у неё проблем нет. Ввиду полного отсутствия оного. Как в птичнике своём за печкой у курей чистила — слышал. А вот плеска воды после этого — нет.

Тем временем моя птичница-стоматолог вытащила, вывернула, выковыряла из меня штук 8 зубов.

Моих. Родных. Разных.

Практически без боли.

Отсела на лавку у противоположной стенки и начала разглядывать свою добычу.

Картина маслом: «Бодайбо. Алмазодобытчики вскрыли „Трубку мира“ и думают: ё-моё…».

Деточка, ну откуда у меня там алмазы? Есть, конечно, умельцы, которые камушки через таможню таскали. Но это же на другом конце пищеварительного тракта делали. Может, тебе и туда заглянуть?

Горбунья подняла на меня глаза и…

Двумя ручьями.

Честно говоря, я как-то растерялся. Как-то давненько никто «не плакал обо мне». О моих проблемах, попаданиях, зубах тех же… Конечно, плач женщины это, вообще говоря… не эстетично. А когда у неё ещё и нос на бок свернут, и кончик перебитый висит… А на кончике уже и сопля собирается…

Но глаза-то светлые, ясные. Слезы-то горькие, искренние… Как-то поддержать, утешить…

И тут я сдуру ей улыбнулся. Имея в виду — ободряюще.

Горбунья взвилась с места как истребитель вертикального взлёта. Шарахнула в меня моими же зубами веером — только пулемётная дробь по стенке — и выскочила вон. Тук-стук-грюк и аж дальняя входная дверь хлопнула.

Мда… А что бы вы хотели? Вы представляете себе улыбку лежащего на смертном одре синюшного лысого подростка в исполнении половины зубов?

Диктуя записки эти положил я себе за правило точно и детально восстановить события и мои собственные чувства того времени. Отнюдь не изменяя их в угоду мнениям и суждениям даже и нонешним собственным. Не нарушать писания сего знаниями, обретёнными в иные, последующие, времена. Однако же здесь полагаю необходимым отступить от своего же собственного правила и указать на две вещи.

Одна весьма конкретная: в те времена я совершенно не представлял себе причину слез этой женщины. Не имел никакого представления о её планах, для коих сие событие произошедшее представлялось угрозой. И это хорошо, ибо сказано у Екклесиаста: «Умножающий познания — умножает печали». Поделать я ничего не мог, находясь в те поры в состоянии совершенно немощном. Да и — в несмысленном. Печалей же у меня и без того довольно было.

Другая же вещь более общая. Я не понимал мыслей и стремлений людей сих. Видел в них людей осмысленных, равных себе. Ибо таковы были отношения между людьми в моей прежней жизни. Полагал я, по свойству натуры своей и совершенно безосновательно, что и думами своими они схожи со мною.