Игорь Ткаченко - Пасьянс гиперборейцев

— …это случайность, которой просто не должно быть! Прошу поверить, я говорю чистую правду. Если бы за те три месяца по относительному времени и семьдесят лет по абсолютному не разрядились аккумуляторы моей капсулы, я никогда бы не попал… Да что там говорить… Дайте мне всего два дня. Я найду способ их зарядить, и вы больше не меня увидите.

— Ты отступник — прокаркал адепт-хранитель, — и отступник упорствующий. Для того, чтобы послать тебя на костер, Священной Комиссии достаточно взглянуть на твой наряд… А ведь ты еще умеешь читать и писать?

Человек в грязной, изодранной тунике кивнул.

— Так я и думал. Иначе откуда ты смог бы узнать о деятельности былых времен? Но ты невнимательно читал канонические книги или умышленно искажаешь их. В твоем рассказе столько нелепостей, наглой лжи и явного отступничества, что…

— Но я же говорил, альтернативная возможность…

— Увести его!

— Его нужно казнить хотя бы из уважения к истине, — сказал адепт-хранитель, когда за пленником закрылась дверь, и добавил в сторону секретаря, — это не для протокола, для мемуаров. История одна, и она изложена в канонических книгах. Другой нам не надо. Если же хотя бы сотая доля его рассказа соответствует действительности и об этом кто-нибудь узнает, великая смута в умах неизбежна. Его нужно казнить ради незыблемости истории и истины, и никто никогда не посмеет обвинить меня в несправедливости.

И он подписал приговор.

Еще на первых курсах нам твердили, что история — наука экспериментальная, прикладная, но не до такой же степени!

Конечно, теория допускает, что вместо того, чтобы быть в альтернативной действительности невидимым и неосязаемым, исследователь вдруг обретает плоть, но вероятность этого настолько мала…

Со мной это произошло дважды. И этот второй раз будет, похоже, последним.

Все, допрыгался альтернатор. Говорила мне мама: «Не ходи, сынок, в альтернаторы, ходи в физики-теоретики». Не послушался. И пойдут теперь мои хорошо обжаренные косточки на удобрения, хотя, наверное, они и удобрений-то еще не знают. А в этой реальности, может быть, и не узнают вовсе. Тем хуже для меня. Буду растаскан на все четыре стороны воронами черными да собаками бездомными…

И до того меня расстроила безрадостная будущность, что чуть было не брызнули на гнилую солому скупые мужские слезы. Непременно скупые, как альтернатору и положено.

Нет уж, дудки, такого удовольствия я им не доставлю! Дематериализуюсь к чертовой матери, то-то обалдеет Верховный Хранитель!

Я представил Верховного Хранителя обалдевшим, и мне стало почти хорошо.

А все-таки гад он порядочный. Отступник! Отступничество! На костер! Гад, вдобавок непорядочный. Чинуша проклятый, буквоед занудный, маньяк плесневелый… А почему, собственно, плесневелый? Просто маньяк, а может, и не маньяк вовсе. Работа у него такая, время такое, а сам он не что иное, как порождение этого времени, продукт, так сказать, теперешнего уровня развития цивилизации в данной альтернативной действительности, а для теперешнего уровня данной АД пожарить живого человека на костре — самое что ни на есть благое дело.

Я-то перед ним с перепугу как распинался, даже стыдно. Чихать он хотел на множество альтернативных действительностей, на вертикальное и горизонтальное перемещение по ним, на меня, на капсулу и на аккумуляторы. Он даже понять не захотел, что я не отсюда!

Отступничество. Не бывает. И камни с неба не падают. Стойкая позиция Главное, спокойная.

Ну и физиономия у него была, когда капсула выскочила из темпорального потока. Зрелище впечатляющее до заикания. Я и сам бы испугался, но при чем здесь костер?! Пироман несчастный. Нет, несчастный из нас двоих как раз я, он-то сидит сейчас где-нибудь и возлияния совершает с закусываниями… а может быть, сейчас пост, и он в порыве религиозного экстаза плоть уязвляет? С трудом верится, если учесть, в какой щекотливый момент я предстал пред его грозные очи.

Есть-то как хочется. Это ж сколько времени я не ел? Целую вечность. Триста лет до новой эры да плюс еще веков пятнадцать-шестнадцать… За эти века Европа сменила развеселое язычество на христианство, в лязге железа проползла вереница крестовых походов, выяснили отношения Алая и Белая Розы, Данте посетил ад и вернулся обратно, Мартин Лютер защитился чернильницей от искушавшего его дьявола, Леонардо да Винчи изобрел все мыслимое от часов до подводной лодки, корабли Колумба привезли табак и картофель…

Но все это было в моей действительности. Здесь же, куда меня занесло благодаря влиянию малых членов разложения темпорального поля в ряд Игнатьевой-Рамакришны-Либидиха, все могло быть совсем по-другому. Европа могла называться не Европой, а как-то еще, а любимым архитектурным сооружением могли бы быть ацтекские пирамиды или храмы Солнца. Хорошо еще, что я не попал в полосу тупиковых действительностей. Тут, по крайней мере, есть люди.

Бряцанье засова прервало мои размышления. Тяжелая дверь с истошным визгом повернулась на петлях, и в проеме нарисовался похожий на огромного медведя адепт с факелом в одной руке и каким-то свертком в другой.

— Вставай, отступник, — прорычал адепт и гулко икнул.

Сердце екнуло и куда-то провалилось, оставив вместо себя сосущую пустоту. Я отчетливо ощутил выступивший на ушах иней и схватился за дематериализатор.

— Уже на костер? — шепотом спросил я и тоже икнул.

— А ты очень торопишься? Боишься, что к твоему приходу котлы в аду остынут? — он громко захохотал, с потолка посыпалась труха, пахнуло чем-то смрадным, чесночно-сивушным.

— Оденься, — он бросил мне узел с тряпьем. — Смотреть противно.

Можно было поспорить о том, что имеет более эстетичный вид — моя почти новая туника или дырявые штаны и грубая дерюжная рубаха, но я вовремя сообразил, что спор в данной ситуации — дело не только бесполезное, но и явно опасное. И спорить не стал.

Пока я переодевался, громила адепт презрительно хмыкал в адрес моей далеко не геркулесовой фигуры, давая понять, что будь на то его, адепта, воля, он не стал бы возиться со всякими там расследованиями, приговорами, кострами и прочими глупостями, а просто положил бы меня на одну ладонь, другой прихлопнул, сдул то, что осталось, и все. И никаких забот.

Но! Дисциплина есть дисциплина, и воли адепту никто не давал, что я не без удовольствия отметил. Так что пришлось ему смирить свои кровожадные порывы, завязать мне глаза куском мешковины и, поминутно икая и недовольно бормоча, куда-то повести. Будь на то моя воля, я завязал бы себе нос, ибо смердел ревнитель веры нестерпимо.