Роберт Силверберг - Трое уцелевших. Наковальня времени. Открыть небо [сборник]

— Пожалуйста, делайте, что вам угодно.

Хансен отступил в сторону, пропуская Барретта в кладовую. Поскольку не было возможности закрыть ее на замок, Барретт и Квесада придумали замысловатую баррикаду, которая при любой попытке проникнуть через нее тут же создавала невообразимый шум. Непрошенный гость поднимал такой грохот, что непременно обращал на себя внимание дежурного. Когда медпункт оставался без присмотра, баррикаду ставили на место, а утром разбирали.

Это был единственный способ оградить кладовую с медикаментами от тайных визитов потерявших терпение узников лагеря. Обитатели лагеря не могли допустить, чтобы их драгоценные и незаменимые лекарства, среди которых были и наркотики, тратились на возможные самоубийства. Так рассуждал Барретт. Если кто-то хочет покончить собой, пусть прыгает в море. В этом случае он, по крайней мере, не увеличит трудности других обитателей лагеря.

Барретт окинул взором медикаменты. Выбор их был совершенно случаен, он зависел от щедрости тех, кто посылал их оттуда, сверху. Как раз сейчас было много транквилизаторов и желудочных средств, но мало болеутоляющих и обеззараживающих. И это еще более усугубляло чувство вины Барретта за то, что он собирался сделать. Человек, который сам делал все возможное, чтобы предотвратить кражу лекарств, теперь собирался злоупотребить своим положением. Это было неэтично, и он отдавал себе в этом отчет. Но в тоже время он знал очень многих, на совести которых были более тяжкие грехи. А лекарство ему нужно позарез, и Квесаде было лучше не знать, что он им воспользуется. Так было проще всего. Неправильно, но проще. Барретт подождал, пока Хансен повернется к нему спиной, и, запустив руку в выдвижной ящик, сгреб в ладонь тонкую серую трубку с успокоительным средством и быстро сунул ее в карман.

— Все как будто в порядке, — сказал он Хансену, покидая медпункт. — Скажите Квесаде, что я зайду поговорить с ним позже.

В последнее время он стал все чаще и чаще пользоваться болеутоляющими лекарствами, чтобы облегчить боль в ногах. Квесаде это не нравилось и он намекнул, что у Барретта вырабатывается пагубная привычка. «Ну что ж, черт с ним, с Квесадой! Пусть док сам побродит по каменистым тропам с такими ногами, и тогда тоже потянется за лекарствами», — утешал себя Барретт.

Барретт с трудом поковылял по восточной тропе и остановился, отойдя на несколько сот метров от главного здания. Он зашел за невысокую груду камней, спустил брюки и быстро сделал укол в каждую ногу, сначала в здоровую, а потом в искалеченную. Это уменьшит боль в мускулах до такой степени, чтобы решиться на продолжительный переход пешком, не ощущая жгучей усталости. Он понимал, что это не пройдет ему даром, когда восемь часов спустя действие наркотика ослабеет и вернется мучительная боль от перенесенного напряжения, но был готов заплатить эту цену.

Дорога к морю была долгой и тоскливой. Лагерь «Хауксбилль» помещался на высоком склоне Аппалачей, более чем в трехстах метрах над уровнем моря.

Первые шесть лет обитатели лагеря спускались к океану по самоубийственному маршруту, пролегавшему по скользким глыбам. Барретт предложил вырубить тропу. На это ушло десять лет напряженного труда, но теперь к Атлантическому океану спускалась широкая безопасная лестница.

Выдалбливание ступеней в базальтовой породе настолько заняло многих узников, что они и не вспоминали о своих родных, оставшихся наверху. И уж само собой разумеется, за эти годы, заполненные тяжелым трудом, никто не сошел с ума. Барретт глубоко сожалел, что так и не сумел затеять еще какое-нибудь начинание, чтобы занять томящихся ныне бездельем людей.

Лестница, перемежаемая небольшими площадками, шла зигзагом к самой воде. Чтобы преодолеть ее, даже здоровому человеку необходимы были напряженные усилия. Для Барретта в его нынешнем состоянии лестница казалась подлинной пыткой. Чтобы спуститься, ему потребовалось почти два часа, хотя год назад у него уходило на это не более получаса.

Достигнув конца спуска, он грузно опустился в изнеможении на плоский камень, омываемый волнами, и уронил костыль. Пальцы его левой руки онемели, а все тело будто пропиталось потом.

Вода в океане казалась серой и какой-то маслянистой. Барретт не мог объяснить, почему в позднем кембрии мир столь бесцветен, и небо мрачное и угрюмое. Больше всего ему хотелось хоть краем глаза увидеть сочную зелень травы и деревьев.

Темные гребни волн разбивались о камни, и на них раскачивались космы черных морских водорослей. Море, казалось, уходило в бесконечность.

Барретт даже не представлял себе, какая часть Европы, если таковая вообще уже существует, находится в эту геологическую эпоху над уровнем моря.

Большую часть своей жизни поверхность планеты была бесконечным океаном, и сейчас прошло всего несколько сот миллионов лет с той поры, как первые скалы показались над водой. Вероятно, сейчас на Земле есть лишь лоскутки суши, разбросанные там и тут по первичному океану.

Зародились ли уже Гималаи? Скалистые горы? Анды? Барретт знал только приблизительные очертания суши в северной части Западного полушария в конце кембрийского периода. Пробелы же в знаниях нелегко заполнить, когда единственная связь с миром наверху осуществлялась транспортом с односторонним движением. В лагерь «Хауксбилль» переправляли случайно отобранную литературу, и было особенно тошно, что нельзя получить даже ту информацию, которая имелась в любом университетском учебнике по геологии.

Его мысли прервало появление у самой береговой кромки крупного трилобита с заостренным хвостом длиной почти в метр, лоснящимся темно-пурпурным панцирем и полным набором колючих светло-желтых шипов, покрытых щетиной. Казалось, под панцирем у него множество ног. Он выполз на берег, на котором не было ни песка, ни гальки — только базальтовые плиты, и двинулся дальше, пока не оказался почти в трех метрах от воды.

«Ух, какой молодец, — подумал Барретт. — Может быть, ты первый, кто отважился вылезти на сушу и посмотреть, что там. Первопроходец. Пионер».

Барретту пришло в голову, что этот отважный трилобит вполне мог быть предком всех обитающих на суше существ в необозримых будущих эпохах. Мысль эта была биологической чушью, и Барретт понимал это, но его усталое сознание построило в воображении длинную эволюционную цепь, в которой рыбы, земноводные, пресмыкающиеся, млекопитающие и, наконец, человек происходили последовательно и неразрывно от этого нелепого, покрытого панцирем существа, делавшего неопределенные круги у его ног.

«А что, если я наступлю на тебя, — подумал Барретт. — Быстрое движение… Хруст лопнувшего хитина… Отчаянные конвульсии жалкого подобия крохотных ножек… И вся цепь жизни оборвется в самом первом звене».