Андрей Столяров - Джоконда

— Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

Ого! Я думал поменьше.

— Ладно, показывай, что у тебя есть.

Арина вытаскивает из сумочки мини-проектор и развешивает на стене десяток своих работ. Я задёргиваю шторы, чтобы голограммы были лучше видны: на всех изображен Петербург. Петербург солнечный, Петербург в хмуром дожде, Петербург в сумерках, Петербург летний, в свете белых ночей… Выбор темы понятен: один из отборочных туров для «Карусели» будет происходить именно здесь, да и прошивка, если ставить её в Петербурге, обходится гораздо дешевле, чем в очумелой от денег Москве.

Дело, однако, не в этом.

Я прикрываю глаза, сижу так пару секунд, потом медленно поднимаю веки.

Ничего не меняется.

— Да, — говорю я, — в тебе что-то есть.

И хрипотца голоса, внезапно пробившаяся изнутри, по крайней мере для меня самого подтверждает этот экспертный вердикт.

— Ты не гений, но в тебе что-то есть. У тебя пейнтер какой? «Глазунов»?

— «Глазунов»…

— Знаешь, я скачаю тебе одну утилиту, поставишь её на свой «Глаз», надеюсь, сумеешь. Он будет возражать: дескать, с базовой программой несовместимо, но ты всё равно инсталлируй, ничего, разжует…

— И что?

— Посмотришь, как это будет выглядеть в новой редакции.

Она распахивает глаза:

— Спасибо…

Конечно, у неё «Глазунов», простенький, самый дешёвый пейнтер российского производства. Определить это нетрудно. У каждого пейнтера есть свои технические особенности: у «Сезанна» — «наплывающая перспектива», у «Дали» — «текучесть» линий, граней и форм, у «Гойи» — акцентированная графика светотеней, у «Поллока» — деструкция конфигурата, «ускользающий смысл»… «Глазунов» же, хоть сфумато делай на нём, всегда чуть-чуть лакирует изображение. На исполненной им цветовой поверхности обязательно проступает пошловатый затирочный блеск, профессиональный прошивщик это сразу же замечает.

Но опять-таки дело не в этом.

Я глубоко вздыхаю и, как бы действительно воспарив над собой, объясняю ей, что прошивка, особенно под Ван Гога, это вовсе не то, что ты думаешь. Не то, что написано в рекламных брошюрках типа «Как стать богатым и знаменитым за два часа» или «Художественное ментоскопирование: найди свой талант». Прошивка вовсе не делает человека гением. Она привносит в него не талант, как многие полагают, а лишь техническое мастерство. Причём это чужое техническое мастерство, созданное тем гением, который данное мастерство породил. А оно от начального гения не отделимо. Прошивка даст тебе рисунок, колоратуру, мазок, даст чувство цвета и композиции, которыми обладал Ван Гог. Но тут есть одна тонкость, брошюры о ней не пишут: ты уже никогда не сможешь вырваться из этих координат. Для этого тебе придётся стать талантливее Ван Гога, растворить его мастерство в себе, а не наоборот. Вот в чём тут риск: тот, кто прошился, уже не сделает ничего своего, он будет — с некоторыми несущественными вариациями — повторять художественный исходник. Причём это дорога с односторонним движением. Трансформация анизотропна: прошивка «Ван Гог» полностью сольётся с твоей ментограммой, их уже нельзя будет отделить друг от друга. Ты понимаешь? У тебя не будет пути назад.

Вот о чём я ей говорю.

А далее в том же легкомысленном воспарении объясняю, что и головокружительная «Карусель» — это тоже вовсе не то, что видится при взгляде со стороны. «Карусель» отнюдь не выявляет таланты, как об этом самоуверенно вещает Патай. Ведь что такое талант? — вопрошаю я, вдохновляемый распахнутыми глазами Арины. Талант — это то, чего раньше… ну… чего раньше не было. Это молния средь ясного неба, грёзы несбыточного, дневные сны, властно внедряющиеся в реальность и преобразующие её, для их восприятия нужна серьёзная эстетическая подготовка. Говоря проще, для этого нужен вкус. А у покемонов, которые голосуют в «Карусели», впрочем, как и у бюргеров, могущих заплатить за билет, его, разумеется, нет. Откуда? Они же — фанера, они в принципе не способны разглядеть проблеск гения в мутном коловращении художественных потуг. Им требуется для этого чёткий маркер, галочка красным карандашом — вот это действительно гениально. И таким маркером для них сейчас стала фишка.

Тут я перевожу дыхание и мельком прикидываю — не слишком ли меня занесло?

Арина внимает мне, будто гласу господнему, раздавшемуся с горних высот.

У неё даже пальцы молитвенно сцеплены.

Глаза — сияют.

А… подумаешь!..

Гулять так гулять!..

И я объясняю ей, что настоящей трагедией современной культуры является переизбыточность самой этой культуры: слишком много книг, слишком много картин, слишком много фильмов, слишком много спектаклей. Слишком много званых и как следствие — избранных, слишком быстро крутится калейдоскоп, выкладывая то те, то другие заманчивые узоры. Как выделиться из душного пелетона? Как заставить капризную публику обратить на тебя внимание? И вот тут фишка становится тем самым маркером, тем самым жирным красным карандашом, который своим перстом указывает на автора. Марсель Дюшан демонстрирует на выставке писсуар — фишка, скандал, художественная революция, которую чуть позже определят как поп-арт. Энди Уорхол машинным способом создаёт изображения консервированных супов: «Рисово-томатный суп», «Тридцать две банки супа», «Сто банок супа» — фишка, скандал, хитроумный Энди становится классиком современной живописи. Распространяется как чума: зачем мучиться со своим талантом, которого, может быть, вовсе и нет, если можно просто придумать фишку и — победить. Красота — в глазах смотрящего, провозглашают эксперты. Философы пишут статьи о сенсорном пересотворении мира: бытовые элементы цивилизации обретают фактурную чувственность. Осуществляется их эстетическая легитимация. Всё начинает приравниваться ко всему. И вот: автор создает композицию из подгнившей банановой кожуры, и вот: автор представляет картину, где на полотне наклеены трупики мух, и вот: автор рисует носом или другими частями тела, и вот: автор голый бегает по галерее на четвереньках, лает собакой, кусает посетителей за лодыжки… Фишка вытесняет собою все. Придумал фишку — о тебе написала пресса. Написала пресса — заметили в своих обзорах вертлявые критики. Заметили критики — выставили в галерее. Выставили в галерее — бюргеры начали покупать твои картины. Ведь бюргеру — что? Если эксперт в костюме от Армани тычет холёными пальцами в полотно и объясняет, что это гений, то бюргер верит, что это гений и покупает «пейзаж», написанный даже не красками, не губной помадой, даже не мылом, а — кошачьим дерьмом. Можешь быть уверена, детка, что если тебя, пусть мельком, заметят Лика Торчок или Тимофей Самоблуд, если твои работы выставят, пусть ненадолго, Бульман, Коркин или Кирпиченко-Белесый, тебя купит, ну банк — не банк, но какой-нибудь ресторан для оживления интерьера…