Борис Лапин - Под счастливой звездой [повесть]

— Вы еще не учли радиационную защиту лодки, — сказал, шепелявя, Руно Гай. — А ограничитель… ограничитель сработал. Да только он был бессилен внутри лодки. Не по мне все эти ограничители, а отключать нельзя — вздуют… крапивой. Так что приходится использовать скрытые возможности техники. Дайте мне умыться, Другоевич. Не могу же я в таком виде предстать пред светлые очи неистового Ларри.

Двенадцать дней Нора дежурила у его постели. И двенадцать дней врачи не могли сказать ничего определенного. На тринадцатый Руно пришел в. себя.

Это были кошмарные дни. Что пережила, что передумала она, сидя у постели — или у саркофага? — больного, лучше не вспоминать. Ее жаркие волосы, которые так любил Руно, побелели за эти дни. Игорешка, сам измученный и осунувшийся, почти насильно уводил ее из госпиталя отдохнуть пару часов. Но, едва задремав, она вскакивала, ломала руки и снова летела к нему: «Руно мой, Руно, ну как ты? Как?!» Будто за два часа что-то могло измениться. Будто вообще, что-то могло измениться от того, что она сидит у постели. Но иначе она не умела.

Только теперь Нора поняла со всей очевидностью, что любит его. Больше того, поняла, как любит. И впервые любовь открылась ей другой своей стороной — не радостью, а тяжестью чувства. Впервые открылось ей, что она теряла вместе с Руно, — теряла по воле судьбы, а ведь готова была отдать добровольно! Но и в эти дни она ни на шаг не отступила от принципа.

Дважды приходил Церр, ворошил прошлое, заступался за Руно, убеждал ее в невиновности Руно, рассказывал ей — ей! — какой замечательный человек. Церр говорил страстно, убедительно, подавляя ее аргументами, а она смотрела на него и думала: он умница, он безусловно прав и делает доброе дело, наставляя ее на путь истинный, но она не любит Церра, не переносит, не желает видеть. Он был просто неприятен ей, как был неприятен Руно Гай, a все его аргументы разбивались об эту неприязнь.

Зато она отходила душой у постели Ларри Ларка. Седой, смуглолицый, продубленный всеми космическими ветрами человек, о котором она прежде и не слыхала, стал ей опорой. Впрочем, привезенный в госпиталь в тяжелом состоянии, а сейчас быстро идущий на поправку, одинокий и замкнутый, он, вероятно, тоже, как и она, находил отраду в неожиданной и поначалу молчаливой дружбе. Этот белоголовый ребенок был ей симпатичен, его доверчивость и непосредственность восхищали; его мальчишеская улыбка и взгляд успокаивали, а кроме того, был он в чем-то неуловимо похож на Руно, поэтому доводы Ларри Ларка, отнюдь не столь логически безупречные, как у Церра, действовали куда сильнее. Ему даже удалось в чем-то пошатнуть ее позицию.

В разговорах с ним Норе открылось прежде неведомое: необоримая притягательность космоса, космическая честь, неписаный кодекс этики космонавта — все то, чем жил Руно и о чем она, оказывается, даже не подозревала, хотя они всегда делились друг с другом самым сокровенным. Выходит, для Руно это было очевидным, элементарным.

Когда выяснилось, что Церр много рассказывал о ней на борту «Толчинского» и что Ларри Ларк в курсе событий, — Нора, гордая Нора, никому прежде, кроме мужа, не открывавшая души, вдруг расплакалась у постели старого капитана и попросила его совета.

— Что тут посоветуешь, дочка? — усмехнулся Ларри Ларк. — Ты все знаешь сама. Любишь — возвращайся. А коли не любишь — что ж. Вас ведь ничто не связывает, кроме любви.

Она долго, горячо, путано поверяла ему свои сомнения.

Говорила, что все героические сальто Руно только для непосвященного — подвиги, а на самом деле — чистейший эгоизм, что они никому не нужны, что таким образом он лишь пытался бежать от себя после гибели Аниты, что если прежде он был просто смелый человек, то после случая на речке Муоннях превратился в искателя приключений, чуть ли не авантюриста. Ракета со взрывчаткой. Бездонные Пещеры, вулкан Жерло и еще с десяток подобных случаев — это не подвиги, это озорство, а еще точнее — игра с огнем, щекочущая нервы. Недаром завод, ради которого он едва не поплатился жизнью и погубил Аниту, снесли после той аварий, даже не стали ремонтировать — настолько он устарел, и ракета со взрывчаткой успела бы к сроку без его присутствия на борту, и научные данные, полученные внутри вулкана, мог добыть простой автомат. Нет, увлеченность, одержимость, самопожертвование — отнюдь не положительные качества сами по себе. Важно, для чего совершается поступок, вернее, для кого: для себя или для людей…

Ларри Ларк слушал ее, как взрослый, умудренный опытом человек слушает ребенка.

— Погоди, дочка. Ведь та ракета со взрывчаткой могла забарахлить, а там люди сидели на пути лавины. Люди! Разве не ему они обязаны спасением?

— Нет. Ракета не забарахлила. Риск оказался напрасным.

— Это случай, дочка. А он не мог положиться на случай, не мог рисковать жизнями людей. Он мог рисковать только собственной жизнью.

— А Жерло?

— Ну, про Жерло я ничего не знаю. Лучше возьмем самый свежий пример. «Профессор Толчинский». Руно Гай отвоевал для меня у смерти всего двое суток. Но врачи говорят — эти двое суток решили все. И вот я перед тобой, живой и почти здоровый. Разве не убедительно, дочка?

Нора молчала. Да, пожалуй, это было убедительно, однако… И она начинала все сначала.

— Ты не любишь его? — прямо спросил Ларри.

— Люблю.

— Тогда зачем же убеждаешь себя в обратном?

— Я не убеждаю. Я только ненавижу в нем эту черту — вечно лезть вперед других, спасать кого-то и подставлять свою голову под… под…

Ларри Ларк улыбнулся неотразимой младенческой улыбкой.

— Он родился космонавтом, дочка! Это у него в крови.

Когда Нора возвращалась в гостиницу, Игорешка смотрел на нее требовательно, пытливо. Он все еще ждал ответа на свой вопрос. А она все еще не могла ответить. Нора видела — он осуждает ее, страдает за нее, переживает за отца. Но и это не заставило ее отступиться.

На тринадцатый день к Руно вернулось сознание. Главный врач сказал: вне опасности. И Нора решила исчезнуть, чтобы избежать объяснений с больным… с выздоравливающим Руно. Ларри Ларк одобрил это решение.

— Так и быть, не скажу ему, что ты была здесь. Скажу: каждый день звонила, из Жиганска. Но, дочка, прости, что так тебя называю, ты в в самом деле стала мне дочерью… об одном прошу: подумай хорошенько. Не погуби любовь… его и свою. И вот еще что. Он наверняка чувствовал себя прескверно после гибели Аниты. Это погнуло его, но не сломало. Теперь должен распрямиться. Учти: для него не столь важно, что решит суд, если Церр добьется нового суда. Для него, да и для любого, высший суд — суд любимого человека. Твой, Нора, суд. Учтешь?

Она молча кивнула.

Он уже достаточно окреп, и врач разрешил ему прогулку. Он сидел в шезлонге под цветущими яблонями в конце госпитальной аллеи, смотрел на бегущие по небу пышно взбитые облака, слушал гудение пчел над головой и старался ни о чем не думать. И никого не ждать.