Николай Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

— За воскресенье.

Аннаев рывком подвинул к себе стопку газет, раскрыл «Известия», скользнул взглядом по первой полосе и положил газету на стол.

— Прочтите вот это.

Холодея от недоброго предчувствия, он пробежал глазами: «О предотвращении попытки угона…» Строчки рябили, двоились, расплывались в неразборчивые волнистые полосы. Он опустил газету на стол и крепко зажмурил глаза. Потом перевел дыхание и медленно, с обреченностью человека, до конца познавшего глубину и фатальную непоправимость свершившегося, прочел:

В начале июня с. г. во время полета пассажирского самолета, следовавшего рейсом Ташкент — Ереван, вооруженный особо опасный преступник Приходько Л. В. предпринял попытку его захвата с целью угона за границу. Силами обеспечения безопасности полетов Министерства гражданской авиации бандитская попытка была пресечена. При задержании преступника получила ранения и скончалась на борту самолета капитан Дадабекова Х. Т. Преступник, оказавший сопротивление, убит.

Пассажиры и экипаж самолета не пострадали».

— Скончалась, — шепотом повторил он. — Скончалась.

Безликое, холодно-равнодушное слово, и за ним — трагически оборвавшаяся жизнь. Ее жизнь.

Он продолжал машинально смотреть на газетный лист, потом медленно поднял голову.

— Когда… — У него перехватило горло, и он закашлялся. — Когда это произошло?

Лица он не видел, только белую полоску бинта.

— Четыре дня назад.

Аннаев глядел на него в упор, и в глазах его была настороженность и недоверие.

— Вы что, в самом деле ничего не знаете?

Он пожал плечами.

— Только то, что она считала необходимым сказать.

— Ну, а все-таки?

— Сказала, что Приходько — ее муж.

— И вы поверили?

— А что еще оставалось делать?

— Драться, черт бы все побрал! — взорвался Аннаев. — Когда женщину любишь, за нее надо драться, а не распускать сопли!

— Может быть, вы и правы, — согласился он. — Но для этого надо, чтобы любили и тебя.

— А она что, не любила? Какие вам нужны доказательства?

— Вы правы, — устало повторил он. — Надо быть идиотом, чтобы не отличить правду от лжи.

— «Лжи»?! — У Аннаева сухо блеснули глаза. — Не было никакой лжи! Вы что и теперь не понимаете, зачем она вам это сказала? Из-за вас могла сорваться вся операция. Вот она и вывела вас из игры единственным в данной ситуации способом. Вы должны были ее понять. А вы ударились в амбицию.

«Аннаев прав. — Он почувствовал, как слезы бессилия подступают к горлу. — Я должен был ее понять. Возможно, тогда все сложилось бы по-другому».

— Я ее уговаривал задержать вас телеграммой. — Аннаев словно читал его мысли. — Ни в какую не согласилась: «Ничего ты, Клыч, не понимаешь. Я этого человека, может быть, всю жизнь ждала. Не могу рисковать!»

— И рискнула жизнью, — хрипло выдавил он.

— Да. — Аннаев закурил. — Уж кто-кто, а она знала, на что идет. Это ведь ее была идея, как на Приходько выйти. «Стану востоковедом, собирательницей рукописей, активисткой общества книголюбов. Должен клюнуть».

— Объясните мне только одно, — попросил он. — Как она оказалась в его квартире?

— Из-за вас.

— Из-за меня?!

— Да. Приходько увидел вас вдвоем возле гостиницы. И сразу насторожился.

— И позвонил мне в номер.

— Нет. Сначала Халиде. Сказал, что уезжает, и потребовал, чтобы она принесла рукописи. А уже потом позвонил вам.

— Пригласить на кружку пива.

Аннаев кивнул.

— Дорого бы вам обошлась эта кружка пива!

Халида принесла две копии. Сказала, что может достать подлинники в Ташкенте и Ереване.

Когда вы позвонили, Приходько просматривал копию рукописи. Бросил, не поднимая головы: «Скажите, нет дома». Потом поинтересовался, кто звонил. «Какой-то мужчина», — ответила она. — «Ваш знакомый?» — «Нет. Мне показалось».

И тогда он предложил ей лететь утренним рейсом в Ташкент, а оттуда в Ереван.

Аннаев взглянул на часы и поднялся.

— Мне пора. Что было до Ташкента, вы знаете. А по пути в Ереван, когда летели над Каспием, Приходько встал и шагнул к пилотской кабине. Я загородил дверь. Приходько выхватил пистолет, но Халида ударила его по руке. Он промахнулся, и сразу же выстрелил в нее. И тут мы его скрутили…

Она еще минут пятнадцать жила. Успела сказать, что послала вам письмо. «Он поймет и все простит» — это ее последние слова…

Аннаев с силой провел ладонью по лицу, встал и протянул руку.

— Прощайте. Через полчаса мой самолет.

Он тоже поднялся, их ладони сомкнулись в рукопожатии. Несколько секунд оба молчали, двое одиноких мужчин в пустоватом прокуренном кабинете.

— Когда похороны?

— Ее уже похоронили. В Ашхабаде. Рядом с могилой отца. Прощайте.

После ухода Аннаева он вернулся к столу, тяжело опустился на стул.

В раскрытые окна кричала, звенела, скрежетала разгоряченная зноем улица. Медленно, словно преодолевая неимоверную тяжесть, он поднял руки, уткнулся в ладони лицом и замер, безучастный ко всему на свете, кроме заполнившей все его существо невыносимой гложущей боли. Из небытия, из сумеречных далей памяти возникло ее лицо — осунувшееся, чуть скуластое, бесконечно усталое и родное. Губы ее беззвучно шевельнулись, она произнесла какую-то фразу.

— Громче, — попросил он хриплым, прерывающимся голосом, понимая, что сходит с ума, и исступленно веря в невозможное. И невозможное совершилось.

— Я люблю тебя, — произнесла она со щемящей душу нежностью. — Ты единственный человек, которого я люблю. Прости, что я причинила тебе боль.

— О чем ты говоришь…

— Я видела, как ты мучаешься, как тебя гложут сомнения. Я должна была сказать тебе всю правду. И не могла, не имела права сказать. Пойми меня.

— Я понимаю, — прошептал он. — Ох, как я теперь тебя понимаю!

— Не казнись. Ты не виноват ни в чем. Наверное, так должно было случиться. Может быть, это даже к лучшему…

— Нет! — закричал он. — Слышишь? Нет!! Нет!!!

Встревоженная секретарша заглянула в комнату, недоуменно пожала плечами и молча прикрыла дверь. А он продолжал неподвижно сидеть все в той же неудобной позе, низко склонившись над пепельницей, в которой сиротливо стыла невесомая, готовая рассыпаться от малейшего дуновения, горстка пепла — все, что осталось от ее единственного, так и не прочитанного им письма.

А х м е д о в — шофер, 60—65 лет.

Е г о ж е н а — директор школы, 55—60 лет.

В о с т о к о в е д — иностранный турист, 65—70 лет.

Х а р у м б а е в Х. — директор музея, 60 лет.

С а п а р б а й — продавец, 65—70 лет.

С а а т — выпускник десятилетки.

Б о н у — его одноклассница.