Николай Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

— Вы Хаитов?

— Ну я! — воинственно вскинулся тот. — А вы кто такой?

— Я отец Ланико.

— Племянник доктора Метревели? — обрадовался Хаитов. — Как Андрей? Вы от него идете?

Гоги кивнул.

— Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?

— Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.

— Как же так? — сник Хаитов. — А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки…

— Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.

— Борис.

— Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.

— Я тоже! — вспылил Борька.

— Вы тоже, — согласился Гоги. — И все-таки пойдемте отсюда.

Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:

— Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! — Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.

Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.

— Как самочувствие?

— Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего «Харона»?

— «Перуна», — Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. — Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.

— А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?

— Поешьте, дядя.

— Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.

— Тогда хоть фрукты, — Гоги развязал платок.

— Ого, виноград! — Метревели отщипнул ягоду от иссиня-фиолетовой кисти. — Свой, небось?

— Да.

— Можно или нет?

— Что?

— Не хитри, Гоги.

— Можно. — Племянник вздохнул. — Только зачем?

— Он сопротивляется, понимаешь? Пассивно, правда, но чем дальше, тем сильнее. И в конце концов просто выталкивает меня из подсознания.

— Ваше счастье, что он пассивен, дядя. Хотя… — Гоги вспомнил звонкий, почти юношеский голос Метревели днем после пробуждения. — Не так уж он и пассивен, как вы думаете. Короче говоря, мощность увеличивать нельзя. Это опасно. Особенно для вас, дядя Сандро.

— Опять за свое?! — рассердился Метревели. — Опасно, безопасно! Если хочешь знать, улицу на зеленый свет переходить — и то опасно. Особенно если за рулем такие водители, как ты!

— Вот видите, — усмехнулся племянник. — Наконец-то вы это себе уяснили.

— Ничего подобного! — доктор понял, что запутался, и окончательно вышел из себя. — Хватит меня запугивать!.. Я всю жизнь со смертью борюсь. Профессия такая, видите ли! И еще учти, дорогой: у меня три войны за плечами.

— Знаю, дядя, — мягко произнес Гоги. — Но мощность останется прежней.

— Вы только посмотрите на этого упрямца! — апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. — Почему?

— Не заставляйте меня повторять все сначала.

Гоги устало провел рукой по лицу.

— И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.

— Эх ты, горе-волейболист! — Метревели презрительно сощурился. — Кто же подает ниже сетки?

Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.

— Ниже, говоришь? Постой-постой… Ниже… А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.

…Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.

Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?

И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.

— Ну что? — голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.

— Кажется, удалось.

Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.

— Спать, — прошептал доктор. — Ужасно хочется спать. Который час?

— Полночь скоро.

— Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.

— Хорошо, дядя.

И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.

А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.

Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.

Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.

Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.

— Ничего, голубчик, — сам того не замечая, вслух подумал Метревели. — Сегодня ты у меня проснешься. Чего бы мне это ни стоило.

Последняя фраза доктору не понравилась. Он резко выпрямился и привычным жестом пригладил усы.

— Завел панихиду с утра, старый пономарь! Все будет отлично. А теперь, — он щелкнул пальцами. — Зарядка, бритье, умывание, завтрак!

Гоги задерживался. После завтрака Метревели справился у Зары, не приходил ли племянник, и, получив отрицательный ответ, попросил ручку и лист бумаги.

— Жалобу на племянника написать хочешь? — улыбнулась Зара.

— Завещание, — буркнул доктор.