Песах Амнуэль - Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Но ты, малыш, не мучайся,

ведь ты еще так мал.

Потом — опять зарубочка,

Еще, еще зарубочка,

По глупости, запальчивости.

Считаешь — больше ста.

Зарубки вместе с мальчиком

Вдруг стали вырастать.

Потом иду — нет липоньки,

Один пенек от липоньки

Торчит еще немножечко.

И мальчик мне:

— Так влип я, блин…

Какой же я дебил!

Я этим самым ножичком…

Твоим дурацким ножичком…

А липонька все видела,

И я ее срубил.

Погода заволакивалась,

Хмурыжилась с тоской.

И я с ней вместе плакала,

Так плакала, так плакала

Над мальчиком, над липонькой,

Над участью людской.

По сердцу время кликает,

Грешочки упаковывает.

Иду сквозь годы скованные

И вижу мужичка.

То — Мальчик Мальчиковывич

Глядит на червячка,

Стоит у тонкой липоньки,

Худой цветущей липоньки,

О нас цветущей липоньки,

Которую он вырастил

У старого пенька.

* * * Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк,

что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет — жесть. И что с него проку? И жемчуг его — речной, и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти — мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором — чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным — что ни слово, то поперек, больным и усталым, и старым, и злым, любым. Но он говорит: а волк твой — тебя берег?.. Как в «верю — не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. И сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь — завались. А волк все глядит и глядит в свой далекий лес. * * * И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай — не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать — безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей — запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярему. Нам — на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам яремным, где голову случилось приклонить, а не случилось — так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом — здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты — верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен.

* * * смотри, как часовой затянут пояс сибиряки живыми не сдаются. из города опять уходит поезд, они здесь никогда не остаются. и было бы нисколечко не жаль, но в далекие края из википедий они увозят, просвистев прощально, героев наших маленьких трагедий. ковчег плацкартный, междометий грозди, в багажных полках сумки и разгрузки, умеют с детства каменные гости петь на попутном, а молчать по-русски. кто — семечек купив у бабы клавы, кто — загрузившись огненной водою, они, беспечно сдвинув балаклавы, делиться станут хлебом и бедою, а то — хвалиться арсеналом скудным трофейных снов про море, эвкалипты. а ты стоишь под куполом лоскутным и тихо повторяешь — эка, влип ты. всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, за что же втоптан в снежный мегаполис ты, белым обведенный на перроне? из города опять уходит поезд.

ШЕСТОЕ НЕБО

до закатной полосы

не добраться на трамвае:

бьют песочные часы —

на осколки добивают.

за ночь острого песка

наметает по колено,

средизимние века

окружают постепенно:

сыплют из холщовых сит

металлическое пламя.

время мерзлое скользит

под стальными башмаками.

посыпают гололед —

солнце дергают за вымя…

свет песчинками течет,

не простыми — золотыми.

сверху окрик: шире шаг!

путь извилистый, червивый…

ветер войлочный в ушах

повторяет: чьи вы? чьи вы?

там, где над стеклянным льдом

брызжет радужное пламя —

мы построим первый дом,

а дошедшие — за нами,

и за линией шестой,

возле ангельских сторожек,

встанет город золотой

из намытых небом крошек,

и, под вспыхнувший миндаль,

изотрется наконец-то

на подошвах наших сталь,

зашнурованная в детстве.

… от пропавшего ключа

след на лаковой пластинке.

ветер с твоего плеча

сдует первую песчинку,

и с Летейского мостка

усмехнется портомоя,

провожая мотылька

в небо синее седьмое.

ТРАВЫ СОРНЫЕ

Тихо-тихо наверху —

на дрожжах восходит лето,

рассыпается в труху

тьма, источенная светом,

дождевая ребятня

помаленьку точит камень…

Слышно: сад внутри меня

зарастает сорняками —

из царины, из земли,

отворенной нараспашку,

одуванчики взошли

и аптечные ромашки,

а потом, едва-едва

начала березка виться,

разом хлынула трава:

мятлик, щучка, полевица, -

нитки грубые корней

в костяные иглы вдела,

зашептала, все тесней

пришивая душу к телу…

Их бы выполоть — рывком

отпуститься восвояси,

поглядеть, как манный ком

на весу катает ясень,

как цветут над головой,

осыпая цветом, кущи,

как идешь себе, живой,

настоящий, вездесущий.

ШЕРОЧКА И МАШЕРОЧКА

Вплывают в окно, проходят сквозь занавески.

Постепенно оказываются собой.

Немного меняется цвет, наводится резкость –

Шерочка становится прозрачно-черной, Машерочка становится голубой.

Умерли, но здесь остались, пленительны и летучи.

Что-то не пускает их в небесный трамвай.

Строятся предположения. Давно уже собрана туева хуча.

Но читателю чего-то позабористей подавай.

Один историк говорит: они ведьмы, их родина — Салем.

Другой — лесбиянки, а воспитал их — де Сад.

Шерочка шипит: идиоты, как они забодали!

Машерочка показывает призрачный, но очаровательный зад.

Перчика и клубнички хочет развратный читатель.

Но все, что написано в книгах — чистейшей воды обман.

Были они поэтессами, ходили в невиданных платьях.

Звали их — неразлучницы, а внутри у них лежал океан.

Не помещалось счастье ни в океане, ни в ароматах сирени.

Девушкам не хватало человеческого языка.

Их ломало от невысказанности, хотя остальным было до фени

откуда эти завораживающие сюжеты, фиолетовые березы, зеленый закат.