Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

Итак, с помощью особой обработки, весьма несложной, все будет скрупулезно скопировано. Ресницы будут измерены и пересчитаны под лупой, это необходимо для выразительности взгляда. Легкий пушок, игра теней на живом снегу затылка, небрежно выбивающиеся из прически завитки — все будет чарующе идентично!

Хватит об этом.

Что касается ногтей на руках и на ногах, клянусь душою, ни одна из дочерей Евы никогда не обладала более высококачественными! Во всем подобные ноготкам вашей прекрасной подруги, они будут розоветь и поблескивать, словно… живые! Вам и так понятно, что тут никаких особенных сложностей нет, так что мне незачем уточнять, как именно будет достигнута имитация.

Поговорим о кожном покрове — и поторопимся: у нас осталось только двадцать минут.

— Знаете, Эдисон, — сказал лорд Эвальд после долгой паузы, — поистине, есть что-то инфернальное в том, чтоб рассматривать под таким углом зрения все, что дорого Любви!

— Вовсе не любви, милорд, а влюбленным! — возразил Эдисон, подняв голову; лицо его было исполнено серьезности. — Повторяю снова!

И поскольку все, что дорого влюбленным, сводится всего лишь к вышеперечисленному… к чему колебаться? Разве медик, читающий курс анатомии, теряется перед операционным столом?

На несколько мгновений лорд Эвальд погрузился в глубокую задумчивость.

Эдисон показал на продолговатую шкатулку камфорного дерева, стоявшую у стены недалеко от жаровни.

— Вот тут! — сказал он. — Вот тут храню я то, что создает иллюзию человеческой кожи. Вы познали, какова она на ощупь, когда пожали руку, что покоится у меня на столе. Я уже говорил вам о недавних поразительных успехах цветной фотографии. Так вот, прикосновение к этой коже введет в заблуждение любое живое существо, а ткань ее, невидимая и светопроницаемая, чрезвычайно чувствительна к воздействию солнечных лучей; иногда на свету она сама становится светоносной, как ослепительная кожа юной девушки.

Заметьте еще одну вещь: в данном случае трудности окраски гелио-хромным методом существенно меньше, чем при воспроизведении пейзажа. II в самом деле, у нас, представителей кавказской расы, цвет кожи включает только два определенных тона, которые мы можем в какой-то степени менять, подвергая воздействию солнца: матовая белизна и розовость.

Итак, подвергаем искусственный кожный покров воздействию окрашивающих линз (предварительно окутав им плотскую оболочку до неотделимости); с помощью этих линз достигается абсолютно тот же цвет, что у воспроизводимого нагого тела: шелковистость субстанции, ее эластичность и тонкость витализируют, так сказать, полученный результат — и настолько, что все человеческие ощущения вводятся в обман. Копию не отличить от образца. Это природа и только природа — ни больше, ни меньше, ни лучше, ни хуже: это Тождественность. Правда, фантом неподвластен изменениям. Приняв обличие живой во всей полноте, он хранит его и способен пережить тех, кто видел живую, если его не разрушат намеренно.

— Ну как, милорд, — добавил Эдисон, взглянув на лорда Эвальда, — настаиваете ли вы, чтобы я продемонстрировал эту идеальную кожную ткань? Чтобы я открыл вам, каковы ее компоненты?

— К чему? — ответил лорд Эвальд, вставая. — Нет, я не хочу познавать высшие тайны обещанного видения до того, как само видение предстанет передо мной; если целое таково, его не следует расчленять на составные части; и я не испытываю больше ни малейшего желания посмеиваться над замыслом, размах и практические следствия которого от меня еще скрыты.

Происходящее слишком необычно и в то же время слишком просто,

а потому я не буду отказываться от участия в непредсказуемом приключении, которого, по вашим словам, можно ожидать. Вы вполне уверены в своем будущем творении, в андреиде, и доказали это, отважившись на объяснения, столь подробные, столь убийственные для всякой Иллюзии, что они должны были неизбежно вызвать хохот, но вас это не испугало, а потому мне следует признать себя удовлетворенным и подождать с окончательным приговором до назначенного срока. Тем не менее уже сейчас свидетельствую, что сама по себе попытка не кажется мне больше такой нелепой, как в первый миг; вот все, что я могу и должен сказать.

Инженер спокойно ответил:

— Меньшего я и не ожидал от вас, милорд, ибо сегодня вечером вы доказали, что наделены разумом высшего порядка. О, разумеется, я привел бы в некоторое недоумение тех, кто, мысля на современный лад, опрометчиво отверг бы мое творение, не дождавшись возможности увидеть его, и обвинил бы меня в цинизме, не постаравшись меня понять.

О да. Но разве не мог бы я обратиться к ним с краткой речью, которую, полагаю, трудно было бы опровергнуть и которая звучала бы так: «По вашему мнению, невозможно предпочесть живой женщине андреиду — сколок с этой женщины? И нельзя принести в жертву неодушевленному механизму ничего человеческого — ни верований, ни любви? И никто не примешает частицу своей души к дымку, порождаемому гальваническим элементом?

Но вами утрачено право произносить подобные слова. Ибо ради дыма, порождаемого паровым котлом, вы отреклись от всех верований, заповеданных вам более шести тысячелетий назад множеством героев, мыслителей и мучеников, а ведь сами вы существуете лишь в вековечном «завтра», солнце которого, может быть, никогда не взойдет. Что предпочли вы взамен всего, составлявшего для ваших предшественников на сей планете неопровержимые, казалось, первоосновы: царей, богов, семью, отечество? Тот же дым — и дым унес их и по воле ветра под свист его рассеял по всем бороздам земным и средь волн морских. Четверти века и полумиллиона пыхтящих локомотивов оказалось довольно, чтобы вы, «просвещенные души», глубочайшим образом усомнились во всем, во что человечество верило более шести тысячелетий.

Что ж, позволю себе слегка подразнить коллективное существо, внезапно обретшее сомнительную прозорливость после столь долговременного заблуждения! Поскольку дыма, появившегося первоначально над пресловутым Папеновым котелком, оказалось вполне достаточно, чтобы у вас в сознании сразу же помутилось и померкло чувство любви к богу — да и само представление о нем! — чтобы погибло столько бессмертных, возвышенных, врожденных надежд! — то с какой стати принимать мне всерьез ваши отрицания, чуждые всякой последовательности, и ваши ренегатские сообщнические ухмылки, и ваши вопли о нравственности, вседневно опровергаемые вашей собственной жизнью?