Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

В узелках женщины держали свои праздничные муслиновые платья и лакированные туфли. Одеты же были в дешевые ситцевые платья, а ноги босые либо обуты в грубые самодельные сандалии.

Муж заботливо помогал жене сойти с животного. Она тотчас же забиралась в камышовую хижину или уходила за нее и мылась, пользуясь мылом, сильно пахнущим пачулями и мускусом. Потом распускала свои длинные черные, словно вороново крыло, волосы и тщательно расчесывала их. И выходила в праздничном наряде.

Взошла луна, круглая, сияющая, самодовольная, и заскользила в величественном своем шествии по звеняще прозрачному ночному небу.

Постепенно на поляне одна за другой стали несмело появляться женщины в своих модных платьях с короткими рукавами, оставлявших шею и спину обнаженными. В свободно лежащие на плечах и спине волосы были воткнуты цветы. Иные женщины — всего лишь пятнадцати или шестнадцати лет — были уже с грудными детьми. Много было беременных. Распорядитель вечера приготовил места для дам, положив несколько досок на старые ящики. Мужчины стояли, болтая друг с другом. К танцам они не переоделись, так как не имели праздничной одежды. На них были повседневные желтые или голубые бумажные штаны, белые или цветные рубашки, сандалии или ботинки и широкополые соломенные шляпы. Ни у одного не было ни жилетки, ни куртки. Вместо них на случай, если ночью станет прохладно, некоторые мужчины захватили с собой коричневые, красные или пестрые одеяла. Женщины накинули на плечи большие черные хлопчатобумажные платки. Такой платок служил и шляпой, и покрывалом, и одеялом, и шалью, и, по необходимости, носовым платком, а иной раз и пеленкой для грудного младенца, а если сложить такой платок в несколько раз, то и подушечкой, которую женщина, идя с речки, кладет на плечо под тяжелый кувшин с водой.

Скрипач с гитаристом получили свои бобы и кофе. Затем они скрутили сигареты и, закурив, стали играть. Мой сосед пока не играл, он хотел сначала потанцевать.

Его жене, красивой индианке, не было и двадцати. Одетая лучше своих подруг, сильно надушенная, она со вкусом украсила волосы несколькими цветками; старший ее сынишка, мальчик лет пяти, показал себя великолепным солистом-танцором, но всю ночь курил, выкурив не менее двух десятков сигарет. Она же — единственная из всех присутствовавших на танцах женщин, девушек, мужчин и детей — не курила. На этой поляне все старше двух лет курили, словно одержимые. Будь правдой хоть одна пятая того, что рассказывают о вреде курения, индейцы давно бы вымерли, ведь они стали курить табак на тысячелетия раньше, чем другие народы.

Как только раздалась музыка, начались и танцы. Этим людям не известна скованность, присущая европейцам в первые минуты танцевальных вечеров. Для индейцев танцы не дьявольский соблазн, не действие, порочащее порядочного человека. Были здесь женщины со своими детьми и внуками, были такие, что вот-вот станут прабабками. И эти полные жизни прабабки танцевали не меньше и не менее грациозно, чем пятнадцатилетние девушки.

Женщины давали детям грудь, не выказывая при этом никакого смущения: кормление проходило столь естественно, столь непринужденно, как если бы ребенок сосал молоко из бутылочки. Насосавшегося досыта ребенка мать заворачивала в свой черный хлопчатобумажный платок и укладывала на землю под скамью, так чтобы танцующие ненароком не задели ребенка. Сытые и довольные дети тут же засыпали и спали до полуночи, затем давали о себе знать и вновь получали свои порции молока, хотя матери от кормления до кормления танцами не пренебрегали.

Если по опыту знаешь, какие пресмыкающиеся, особенно ночью, ползают в тропических зарослях, даже если эти заросли и вырублены на участке в двадцать — тридцать квадратных метров, мороз подирает по коже при виде спящего на земле ребенка. Двух-трехлетки, немного повозившись и устав, ложились на землю возле сосунков и, поджав ноги, засыпали, словно сурки. Если у отца было одеяло, он подсовывал его под ребенка и заворачивал, как бревнышко; потом наступал черед более старших, они укладывались возле спящих и засыпали тоже.

До девяти вечера гости прибывали и прибывали. Мне становилось не по себе, если какая-нибудь женщина, перестав танцевать, прислушивалась и говорила: «Едут еще двое. Кто бы это мог быть?»

Дорога уходила длинными петляющими извилинами в заросли. Даже днем на самом свободном участке уже в сотне метров увидеть кого-нибудь невозможно. Из-за музыки и разговоров людей ничего не услышишь и в нескольких метрах. И если кто-нибудь скажет: «Едут двое на муле», то после этого пройдет добрый десяток минут, а то и больше, пока увидишь тех, о ком говорилось. У племен, живущих на юге Мексики, чрезвычайно развит дар улавливать звуки отдаленных источников, и нам, европейцам, эта способность кажется сверхъестественной.

Музыканты всё играют на слух. Время от времени они меняются инструментами: гитарист берет скрипку, скрипач — гитару. Если музыканту приходит охота потанцевать, какой-нибудь индеец заменяет его, возможно играя не так хорошо, как тот музыкант, который, впрочем, тоже не профессионал, а такой же работяга, как и Другие индейцы, дровосек или угольщик. И мой сосед пожелал показать, чему он научился за пять дней. Я знал, что раньше у него гитары не было, я видел, как он впервые принес инструмент в дом, взяв его на время у кого-то. Ему показали, как надо держать гитару, объяснили назначение грифа — и все. Сейчас же он справлялся со своей гитарой на удивление легко. Правда, всего лишь сопровождал скрипку, но ведь и это не так просто. Пару раз он, впрочем, сфальшивил, но тотчас нашел правильный тон.

Скрипач, маленький, тщедушный парнишка, танцевал с девушками мало. Он предпочитал исполнять гротескные танцы. Эти сольные танцы были настолько комичны, что хохотали до упаду не только индейцы, танцор заставлял смеяться и меня до колик. Искусство танца не поддается описанию, гротескного — в особенности.

Музыканты играли американские уанстепы и фокстроты, затем вальсы, которые здесь танцевали в темпе старинной польки, только более медленно, подобно так называемому бостону. Венский вальс индейцам совершенно незнаком. Танцевали также нечто вроде рейнлендера (рейнской польки). Эти танцы для меня были малоинтересны.

Но каждый четвертый или пятый танец был танец племени, смотреть их мне доставляло огромное удовольствие.

Нечто подобное я наблюдал у птиц в брачную пору. Примерно так же танцевали они, и это было необычайно потешно.

Во время танца партнер и партнерша приближаются и расходятся, но ни разу не касаются друг друга руками. Через определенные интервалы музыка замолкает, и музыканты, а также те мужчины, которые в данный момент не танцуют, начинают петь. Это пение на самых высоких тонах человеческого голоса чрезвычайно ритмично, резкая и пронзительная модуляция тонов едва ли имеет что-нибудь общее с человеческим голосом (военный клич ацтеков был очень высоким, резким криком, он вселял ужас в испанцев, впервые услышавших его). Ужас испытываешь даже тогда, когда пение в этой тональности предназначено веселить и развлекать. Именно этот танец заставил меня, давно живущего среди индейцев, почувствовать, что нахожусь я в другом мире, что столетия отделяют меня от моего времени.