Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

— Ты какой-такой человек будешь?

— Борис, — ответил я, — из избушки на Елогуе.

— У-у-у… — обрадовался он. — Знаю, Борис! Слыхал, Борис!

Он засуетился, беспорядочно жестикулируя, видно, хотел сказать что-то. Я молчал, обдумывая, как приступить к тому делу, с которым приехал, а он вдруг перестал волноваться, нашел, о чем спросить еще, провел ладонью по седым коротким волосам от затылка ко лбу, сказал:

— Куда едешь?

— В Келлог. Груз везу на звероферму.

— А-а-а! — произнес он очень серьезно.

— Чай горячий найдется?

— Ись, ись! — сказал он, снова возбуждаясь от радости.

Я захватил приготовленную для него лосиную грудинку, еще мерзлую. Мы пошли в избушку, он быстро раскочегарил печку. Скоро мы пили чай, и он торопливо рассказывал все свои новости: что высматривал сеть и поймал одну пелядку, что долбленка — ветка совсем старая, после зимы очень течет, набралось много воды, и надо ее конопатить, и уже надерган мох для этого. По насту проходил Гришка и принес двух рябчиков, которых добыл по пути; а его, Семена, охота плохая: нет удачи, он ставил три капканчика — один ондатра утащила, совсем недавно еще было пять капканчиков, а теперь только два! И он, Семен, щупал весь берег и в воде, два дня искал капкан, но беда…

— Слушайте, — сказал я, перебивая его чуть ли не на полуслове, — у меня нет напарника, может быть, вы переедете на Елогуй? Вдвоем веселей. В избушке места хватит двоим, дрова заготовлены, пилить не надо, вам жить легче, а мне зимой из других избушек в тепло возвращаться лучше…

Боясь услышать поспешный ответ, я сказал, что на обратном пути заеду, и попрощался. Через день я снова был у Семена и сразу почувствовал, что он тщательно обдумывал предложение. Он был в некоторой растерянности: переезд — дело нешуточное в его возрасте, старика грызли сомнения, и верно: когда два человека, совсем чужие, поселяются под одной крышей, жить совсем непросто. Но он знал, что надо склониться к какому-то решению, и приготовил ответ; опять-таки очень волнуясь и сомневаясь в правильности выбора, он сказал так:

— Ты ходишь в тайге. Тебя зверь поранит. Я слепой, как твой след смогу найти? Какой я напарник? Совсем плохой. Ты пропадешь, и я пропаду, что люди думать будут?

Уж мне досадно стало, что привел старика в большое волнение. Надо было плыть, весна была в самом разгаре, и я пережил за делами досаду от его отказа. А осенью в деревне мне сообщили рыбаки, что он переехал в мою избушку со всем своим добром: тазом, чайником, сковородками, ветхой лодкой — и ждет меня.

— Тут вся моя родня похоронена, мои предки, — говорил рыбакам Семен.

Он просил передать, чтобы я завез к зимовке на его долю муку, сахар, чай. «Свой пай надо!» — так он, человек самостоятельный, объяснил свою просьбу.

«Занятный, занятный человек!» — не раз думал я, наблюдая, как он колдует над выпечкой лепешки или очень смешно забрасывает на лежанку ногу, поднимая ее выше собственного носа натренированным годами движением. Я старался не пропустить момента, когда он это делал, так это было необычно. Интересно было видеть, как он ходил странной походкой — наклонясь вперед правым плечом, будто тянул тяжело груженную нарту. Действительно, до войны и после нее он доставлял охотникам и рыбакам кооперативный груз. А как он радовался добытому глухарю! Казалось, это великое достижение. Он приходил в неописуемый восторг, когда гладил соболиный мех. Меня поражало, как он строил фразу. Стоит, например, среди дерущихся насмерть лаек, спокойно возвышается над ними, опираясь о посох, и убеждает: «Ты что, ты что! Как можно убивать? Не убивай товарища! Как один на земле жить будешь? Худо одному!»

И самое интересное, что собаки рычали, но расходились. Собаки его слушались. А щенки — те лезли на голову, когда он сидел, и топтались по нему, когда спал. Щенков-то он уж слишком баловал. Они тыкались в лицо лапами, а он отбивался и в это время рассказывал, как кеты раньше испытывали способности одного «великого» шамана — завязывали шамана в невод и опускали под воду.

Однажды зимним вечером он, Семен, загнал в угол избушки с помощью медного посошка и там накрыл поллитровой банкой небольшого чертика.

— В нашей тайге, — объяснял он, — живут добрые оборотни. Вон лесник Синев Ленька с сыном идут за грибами, глядь: беленькая собачонка, невидная такая, а беленькая-беленькая, прибилась и ласково хвостом виляет. «Возьмем, что ли, сынок, жаль кроху, мала, вишь, в брусничнике путается!» Несет ее Синев Ленька на руках, а идти ему вроде мешает что-то; он ногами-то отпихивал, отпихивал. «Да что это такое, — думает, — мешается?» Посмотрел вниз, а у собачонки маленькой лапы до земли выросли, болтаются. Бросил он ее со страху и с сыном — ходу, оглянулся, а собачонка-то стоит улыбается и рукой, рукой-то машет! В нашей тайге живут добрые оборотни: им бы так, попугать, а зла не делают!

Потом объяснял еще, что, если помазать столбы солидолом, росомаха не полезет в лабаз и железом обивать не надо.

Я уходил на несколько дней высматривать капканы на дальних тропах и возвращался в теплую избушку, тогда он очень радовался, и мы подолгу беседовали. Осенью он был весел и шутил, а к середине зимы заметно упал духом, особенно плохо было, когда оставался один. Морозы стояли лютые, а он очень мерз, когда выходил что-нибудь делать: долбить лед пешней в проруби или возить дрова из поленницы. Я удивлялся, как он жил один до сих пор; теперь он только и делал, что кочегарил печку да пек лепешки, много молчал, о чем-то сосредоточенно думал, и думы, по всему видно, были тягостные. В конце концов старик обмолвился, и я узнал: он вдруг вспомнил, что все друзья и братья, его одногодки, умерли, никого нет, даже тех, кто чуть младше. Все они были здоровыми и дожили до преклонных лет, а он, слепой, еще живет, и это нехорошо, потому что года давно вышли и время уходить уже настало.

Так вот что: время «уходить» пришло!

Я знал, что намерение старика — дело нешуточное. Он всю жизнь выказывал недюжинную волю, когда тянул лямкой лодки с кооперативным грузом от деревни к деревне и когда после ухода на пенсию стал жить один среди тайги. Он и сейчас только усилием воли мог умертвить себя. Я думал, что все дело в очень сильном морозе, который давит на сознание человека, угнетает. Выйдешь на лыжню — пар изо рта выходит с шумом, деревья стреляют то здесь, то там не только ночью, но и днем; глубокий снег мелкий, колючий: если стоять, пальцы ног в теплых броднях прихватывает и лицо стягивает. Я говорил Семену, когда выходил ночью, что полыхает северное сияние, и он просил рассказать, какое оно. Я долго описывал, как выглядят движущиеся снопы феерического света — странная, фантастическая картина. Он слушал внимательно, а потом снова задумался о своем и неожиданно сказал необычно очень серьезно: