Анджей Чеховский - На суше и на море 1981

— Подойди сюда! — позвал Ашир.

Давид приблизился, держа банку мясных консервов и нож: была его очередь готовить.

Ашир протянул ему крохотную капсулу-наушник:

— Слушай.

В капсуле потрескивало, шуршало, попискивало, бормотали странные голоса. И вдруг возникли звуки, похожие одновременно и на шум моря, и на шелест листвы, и на одинокий плач ветра в барханах, и на быстрый бессвязный шепот, словно молился кто-то, задыхаясь и торопясь, ибо истекало отпущенное ему время. Это была мелодия тревоги и зова, безнадежной тоски и просветленной надежды, мелодия страха и радости. Она, удалившись, затихла, и снова в наушнике забормотали маленькие деревянные язычки.

— Что это? — спросил Давид, нервно сжимая консервную банку.

— Музыка сфер, — ответил Ашир, извлекая из уха капсулу. — Музыка сфер — вот что это.

Весело светило весеннее солнце Каракумов. Ящерка лазала по коленчатым деревянистым кустам кандыма, прыгала с ветки на ветку, как воробей. За ней внимательно следил богомол-эмпуза, и зеркальце на его лбу сверкало, как капелька воды. Вспархивал удод, похожий на большую желто-черную бабочку-махаона, присаживался, суетливо тыкал кривым клювом в землю, глухо, как из-под земли, тутукал, нервно поигрывал раздвоенным хохолком, то раскрывая его, то складывая. Надсадно и стремительно, в темпе проносящихся пожарных машин, гудели в воздухе жуки-бронзовки; суслики свистели у своих нор, как милиционеры на городских перекрестках. Саксаульник напоминал издали застывшие голубоватые клубы дыма, его желтые цветки казались частыми искорками веселого скрытого дымом пламени.

— Что это? — настойчиво повторил Давид.

— Тюльпан поет, — сказал Ашир.

— Сам собой? — Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов.

— Не знаю. Может быть, он — направленная параболическая антенна.

— Значит, мы слышали голос солнца?

— Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана.

— И ты думаешь… — Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира.

Тот пожал плечами.

— Ладно, — решился Давид, — тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал?

— А что я должен был услышать?.. Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что?

— Ну, что-нибудь не совсем обычное.

— Вроде бы нет, а ты?

— В Капище ночью плакали.

— Слуховая галлюцинация?

— Вроде бы нет, — сказал Давид нерешительно. — Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка…

Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем:

— Смотри!

На влажном песке четко отпечаталась детская ступня — маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись.

— Прямо шарады какие-то, — досадливо сказал Давид. — Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в «Спидоле»?

— Погоди, погоди, — встрепенулся Ашир. — Четыре пальца, говоришь?

Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся:

— Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за!

И он снисходительно потрепал Давида по плечу.

— Ладно, брось! — Давид был явно смущен таким поворотом «шарады». — Какой дикобраз, если дитя плакало?!

Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили — и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук.

А реальность отсутствовала. Загнанная в подсознание, она билась, как муха в паутине, в этом вязком непроницаемом мраке. Но самой определенной реальностью был детский плач! Плач негромкий и унылый, не оставляющий места для надежд, ибо там, за стеной тьмы, за гранью сущего, устали плакать тысячи и тысячи лет… Конечно же, глупее глупого было воспринимать эти звуки в их элементарной модификации. Но так уж устроен человек, что его рассудочность уступает место импульсивности, когда раздается крик о помощи.

— Аши-и-ир!.. — пробился к его сознанию голос Давида, и тьма стала медленно, неохотно отступать. — Где ты, Аши-ир? Отзовись!

Он обрел способность шевелить языком и закричал неистово:

— Здесь я!.. Здесь, Давид, в Капище я-а-а!

И опять совсем рядом заплакал младенец.

— Дави-и-и-ид! — теряя самообладание, закричал Ашир и бросился в темноту.

…Очнулся он на траве, увидел озабоченное лицо Давида. И солнце. Он улыбнулся.

И вдруг он опять вспомнил это ощущение падения в ничто, падение в глухой тишине без начала и конца, когда не знаешь, куда падаешь, вверх или вниз.

— Давид… что это было… там… в Капище?..

— Э-э, дружище, ты свалился в глубокий колодец в лабиринте галерей зиккурата. И если бы не пыль веков на дне его… В общем, считай, что тебе повезло.

Ашир содрогнулся, пошевелил руками, ногами, ощупал себя.

— Цел, цел, — засмеялся Давид, — врач тебя уже осматривал.

— Какой врач?

— Наш, экспедиционный, — Канабаев. Ведь все наши уже здесь — и Мергенов, и Самарин, и Хрусталев, и Майка, и Дурсун… Если б не они, мне бы нипочем тебя не найти…

— Ну и что Мергенов?

— Настроен сурово. Сказал: «Пусть в себя придет, тогда и разговаривать будем с вами обоими». — Давид помрачнел, задумался.

Ашир приподнялся, сел, обхватил колени руками. Поодаль белели палатки, возле них кипела обычная экспедиционная жизнь.

— Ну а плач, плач ребенка?..

Давид оживился:

— Следы дикобраза помнишь?

— Да я на голос побежал, на плач то есть, — сказал Ашир.

— И здесь объяснение простое. Устройство такое в камне вырублено. Ветер в нем плачет. Жрецы большие мастера были на такие вещи. Мергенов и в лабиринте, в котором мы плутали, уже успел разобраться.

Ашир пощупал часовой кармашек брюк: здесь ли кристалл? Он вытащил его, повертел в руках.

— Ну а тюльпаны? Они же нам не приснились?

— Тут пока — белое пятно. Но уже ясно, что цветочки имеют какое-то отношение к алтарю зиккурата. Теперь падай в ноги Мергенову и моли его, чтоб он простил твои грехи и включил в исследовательскую группу.

Медленно, бесшумно, как сова, полетела ночь, роняя перья тьмы в ложбины и к подножию холмов.

Ашир ушел из палатки, чтобы подумать, сосредоточиться. Потом лежал ничком на траве, вытянув перед собой руки. В кончиках пальцев приятно покалывало. Если бы кто-то посмотрел со стороны, то увидел бы искорки, крохотные молнии, проскакивающие между землей и пальцами Ашира, — это давал знать о себе кристалл тюльпана. Ашир лежал ничком в полусне, каждой клеточкой тела, каждой молекулой воспринимая земные токи — целительную силу земли. И это было так приятно — чувствовать себя неразрывно слитым с планетой, породившей тебя. Он еще не мог знать, что принесет раскрытие тайны кристалла, и еще не догадывался, что тюльпанный кристалл проявит себя, когда начнут считывать информацию, записанную в кристаллической структуре алтаря зиккурата, но чувствовал, что у кристалла проявится много других, почти сказочных свойств.