Фрэнк Херберт - Мессия Дюны

В искусственных глазах блеснули искорки.

— Говорят, милорд, вы умрете от избытка власти и денег.

Чани застыла.

— Как он смеет так разговаривать с тобою?

— Ментат говорит правду, — проговорил Пауль.

— А Дункан Айдахо был тебе истинным другом? — спросила она.

— Он отдал за меня жизнь.

— Но все знают, — шепнула Чани, — что гхола не становится тем человеком, которым когда-то был.

— Не хотите ли вы обратить меня? — поднял брови гхола, глядя на Чани.

— Что он имеет в виду? — удивилась та.

— Обратить в свою веру, или повернуть обратно… — проговорил Пауль, — но пути назад не существует.

— Каждый человек несет в себе собственное прошлое, — заметил Хейт.

— И каждый гхола? — спросил Пауль.

— Некоторым образом, милорд.

— Тогда скажи, что осталось от прошлого в глубине твоей плоти? — спросил Пауль.

Чани видела, как вопрос этот взволновал гхолу. Ладони его сжались в кулаки, движения стали порывистыми. Она поглядела на Пауля, удивляясь: зачем ему это? Или же есть способ преобразить это создание в того, прежнего человека?

— Случалось ли прежде, чтобы гхола вспоминал свое истинное прошлое? — спросила Чани.

— Этого пытались добиться, и не однажды, — отвечал Хейт, не подымая глаз. — Но ни один гхола никогда не обрел свою прежнюю память.

— Но ты жаждешь этого, — проговорил Пауль. Гладкие глаза гхолы в упор смотрели на Императора. — Да!

Тихим голосом Пауль начал:

— Если есть способ…

— Эта плоть, — проговорил гхола, словно в странном приветствии взметнув руку ко лбу, — не есть плоть моего рождения. Она… восстановлена. Это всего лишь форма. Такое по силам и лицеделам.

— Ну, не совсем, — отвечал Пауль, — к тому же ты не лицедел.

— Совершенно верно, милорд.

— Что же определяет форму твоего тела?

— Наследственная информация, записанная в исходных клетках.

— Где-то существует, — сказал задумчиво Пауль, — пластиковая штуковина, помнящая форму тела Дункана Айдахо. Говорят, что древние пытались заниматься этими вещами еще до Джихада Слуг. Каковы границы твоей памяти, Хейт? Что взяла она от оригинала?

Гхола пожал плечами.

— А что, если это был не Дункан Айдахо? — спросила Чани.

— Это был он.

— Почему ты в этом уверен? — спросила она.

— Он похож на Дункана совершенно во всем. Я не могу представить себе такой силы, что могла бы точно, без искажений, без устали выдерживать эту форму изо дня в день.

— Мой господин! — запротестовал Хейт. — То, что мы не можем чего-либо представить, еще не делает такую вещь невозможной. Как гхола, я могу оказаться вынужден сделать такое, чего бы не сделал, будучи просто человеком!

— Теперь видишь? — спросил Пауль, внимательно глядя на Чани.

Она кивнула.

Пряча глубокую печаль, Пауль отвернулся. Он подошел к двери на балкон, отодвинул шторы. В наступившей мгле вспыхнуло освещение. Он потуже запахнулся в одеяние, прислушиваясь к тому, что творилось у него за спиной.

Тишина.

Он обернулся. Чани стояла как в трансе, не отводя глаз от гхолы.

Хейт же, как показалось Паулю, спрятался в какую-то из внутренних каморок собственного существа, в месте, подобающем гхоле.

Чани повернулась на звуки шагов Пауля. Она все еще не могла отделаться от ощущения: слова Пауля на какой-то миг сделали гхолу полнокровным живым человеком. На миг она перестала бояться его, он вдруг превратился в личность, которая была достойна ее восхищения. Теперь она поняла, зачем все это потребовалось Паулю. Он хотел, чтобы она заметила мужчину во плоти гхолы.

Она поглядела на Пауля.

— И таким-то мужем был этот Дункан Айдахо?

— Да, таким он и был. И есть ныне.

— А он позволил бы Ирулан остаться в живых? — спросила Чани.

Впитывается вода, да неглубоко, — подумал Пауль, но произнес только:

— Если бы я приказал ему.

— Не понимаю, — сказала она, — ведь и тебе не следовало бы сердиться?

— Я уже сердит.

— Не похоже. Ты какой-то грустный.

— Да, немного. — Он закрыл глаза.

— Ты — мой мужчина, — вздохнула она. — Я так давно знаю тебя, но вдруг оказалось, что не понимаю.

Паулю вдруг представилось, что он спускается в глубь длинной пещеры. Плоть его двигалась, ноги переступали сами собой, но мысли были далеко.

— Я и сам не понимаю себя, — прошептал он и, открыв глаза, обнаружил, что Чани нет рядом.

Она проговорила откуда-то из-за спины:

— Любимый мой, я больше не буду спрашивать, что ты видел. С меня хватит того, что я рожу тебе долгожданного наследника.

Он кивнул и отозвался:

— Это я знаю уже давным-давно. — Он обернулся к ней. Чани казалась такой далекой…

Взяв себя в руки, она положила ладонь на живот.

— Есть хочется… Врачи сказали, что теперь мне придется есть в три-четыре раза больше, чем прежде. Я боюсь, любимый. Все идет слишком быстро.

«Слишком, — мысленно согласился он. — Плод сам понимает, что следует поспешить.»

Дерзость Муад'Диба проявляется в том, что знал он с самого начала путь свой, но ни разу не сошел с него. Яснее всего сказал об этом он сам: «Говорю вам: пришло время моего испытания, и покажет оно глубину служения моего». Так сплетал он все воедино, чтобы и друг, и враг поклонялись ему. Поэтому и только поэтому взывали его апостолы: «Боже, спаси нас от прочих путей, которые Муад'Диб укрыл под водами своей жизни». Даже представить себе эти «прочие пути» можно лишь с глубочайшим отвращением.

Из «Йиам-эль-Дин», Книги Суда

Весть принесла молодая женщина — имя ее, лицо и семья были известны Чани, потому-то она и миновала преграды, расставленные Имперской службой безопасности.

Чани лишь назвала ее имя начальнику охраны Императора по имени Баннерджи, устроившему встречу вестницы с Муад'Дибом. Офицер руководствовался чистой интуицией и заверениями молодой женщины, что отец ее в дни, предшествовавшие джихаду, принадлежал к числу смертников Императора, ужасающих федайкинов. Иначе он, скорее всего, не счел бы необходимым обращать внимание на ее утверждение, что весть предназначена для ушей одного лишь Муад'Диба.

Перед аудиенцией женщину, конечно же, и просветили, и обыскали в личных апартаментах Пауля. А потом, не выпуская из ладони ножа, Баннерджи повел ее за руку.

Почти в полдень вступили они в это странное жилище, в котором обиход фримена дополнялся роскошью наследственной знати.

Три стены его были завешены гобеленами, типичными для хайрега, — изящными вышивками на темы мифов Пустыни. Четвертую стену занимал обзорный экран — ровная серебристо-серая поверхность его поднималась за овальным столом, на котором находились одни только фрименские песочные часы, встроенные в оррерий [6] Астрономический инструмент, демонстрирующий движение планет, механическая модель планетной системы; иногда планетарий. — этот иксиканский гравимеханизм объединял макеты лун солнц Арракиса в классическую Триаду Червя.