Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас [Сборник]

— Пожалуй, вы правы, — отозвался я, думая о себе самом. — Полагаю, вы даже совершенно правы.

Я выпил еще и почувствовал себя так хорошо, что отважился повторить.

— Ну, молодой человек, — предложил По, — подставляйте-ка стакан. В нем почти ничего не осталось.

Я так и поступил, кувшин забулькал, и стакан вновь оказался полным.

— Вот мы с вами сидим, — продолжал По, — в тепле и уюте, точно клопы, и никакая проклятая забота не мешает нам сидеть тут, выпивать, по-дружески болтать и не обращать внимания на время. Время — лучший друг человека, если тот его правильно использует, и злейший враг — если человек за ним бежит. Большинство людей, живущих по часам, — жалкие создания. Вот жить по солнцу — это совсем другое дело.

Что-то здесь было не так, я понимал это, чуял какую-то фальшь. Что-то, связанное с этой парой, — словно я должен бы их знать, как если бы встречался с ними много лет назад, забыл, а теперь должен узнать и вспомнить, кто же они такие и что из себя представляют. Но как ни силился я пробудить эти воспоминания, они ускользали.

Хозяин продолжал говорить, но я поймал себя на том, что слышу лишь часть его рассказа. Я знал, что он повествует об охоте на енотов, о лучшей наживке при ловле сома и многом другом, не менее интересном, но немало подробностей проскочило мимо меня.

Я прикончил и этот стакан и снова протянул его — на этот раз уже без всякого приглашения, и хозяин вновь его наполнил, и все было так хорошо и удобно — в печи шептал о чем-то огонь, часы на полке рядом с дверью в кладовку тикали громко и общительно. Утром снова начнется прежняя жизнь, и я поеду в Пайлот-Ноб, вернувшись к пропущенной развилке. Но сейчас мне выпал кусочек спокойного времени, немножко отдыха, чтобы посидеть, предоставив часам гулко тикать в тесноте кухни, и ни о чем не думать или думать понемногу о чем-нибудь. От самогона я изрядно захмелел и понимал это, но не придавал значения. Я продолжал пить, слушать и не думать о завтрашнем дне.

— Кстати, — спросил я, — а как в этом году с динозаврами?

— Да порядочно их вокруг, — равнодушно отозвался По, — только сдается мне, они стали малость помельче, чем прошлым летом.

И он продолжал рассказывать — о дереве с бортью, которое он срубил, и про тот год, когда кролики, наевшись астрагала, сбились в такие драчливые стаи, что гоняли гризли по всей округе. Только происходить все это должно было где-то в других местах, потому что здесь, насколько я знал, астрагал не рос, да и гризли тоже не водились.

Я помню, как улегся наконец спать на диване в гостиной, а По стоял рядом с фонарем в руке, пока я снимал пиджак, вешал его на спинку стула, разувался и аккуратно выравнивал на полу ботинки. Потом, ослабив узел галстука, я растянулся на диване, и это было действительно удобно — в полном соответствии со словами По.

— Вы славно выспитесь, — пообещал он. — Когда Барни наведывался к нам, он всякий раз спал здесь. Барни здесь, а Спарки там, на кухне.

И вдруг, когда эти имена дошли до сознания, я вспомнил! Я предпринял попытку встать, и это даже наполовину удалось.

— Теперь я знаю, кто вы такой! — закричал я. — Вы Снаффи [5] Снаффи — это прозвище имеет сразу четыре смысла: «занюханный», «прокуренный», «диковатый» и «ворчливый»; как видите, все четыре соответствуют персонажу. Смит, тот самый, что был с Барни Гуглом, Спаркплагом и Саншайном и со всеми остальными в комиксе.

Я хотел сказать больше, но не смог, да и не казалось это ни слишком важным, ни особенно примечательным.

Я снова откинулся на диван, а Снаффи ушел, прихватив с собой фонарь, и было слышно, как стучит по крыше надо мной дождь.

Под этот звук я и уснул.

А проснулся с гремучими змеями…

Спас меня страх — грубый, леденящий страх, от которого я застыл в неподвижности на несколько секунд, позволивших мозгу оценить ситуацию и решить, как поступать.

Смертоносная, отвратительная голова лежала у меня на груди, нацелившись прямо в лицо, готовая в долю секунды, в краткое мгновение, какое способна уловить лишь ускоренная съемка, ударить и вонзить свои изогнутые клыки.

Стоило мне двинуться — и она бы ударила.

Но я не шелохнулся — потому что не смог, ибо страх, вместо того, чтобы побудить тело к инстинктивному движению, заставил его окостенело застыть; мышцы отвердели, сухожилия напряглись, и весь я покрылся гусиной кожей.

Нависшая надо мной голова, казалось, была экономно и жестко вырезана из кости; крохотные глазки светились тусклым блеском свежеразломанного, но не отполированного камня, а между глазами и ноздрями виднелись ямки, служившие приемниками теплового излучения. Раздвоенный язык движением, напоминавшим игру молний в небе, мелькал взад и вперед, пробуя и чувствуя, снабжая крошечный мозг, скрытый внутри черепа, информацией о том создании, на котором змея оказалась. Ее тускло-желтое тело было испещрено более темными полосами, обвивавшимися вокруг, образуя косой ромбический узор. И она была велика — может быть, не настолько, как показалось мне в момент первого потрясения, когда я взглянул в змеиные глаза, но достаточно, чтобы я почувствовал на груди вес ее тела.

Crotalus horridus horridis — лесная гремучая змея!

Она знала, что я здесь. Зрение, пусть и очень слабое, все же обеспечивало достаточно информации. Раздвоенный язык давал еще больше. А эти ямки измеряли температуру моего тела. Змея была поражена — настолько, насколько может быть удивлено пресмыкающееся. Она не была уверена, что надлежит делать. Кто перед ней — друг или враг? Для добычи слишком велик, но, может быть, представляет угрозу? И я понимал, что при малейшем намеке на угрозу эти смертоносные клыки вопьются в меня.

Тело мое застыло, окаменев от испуга, но даже сквозь пелену страха я отдавал себе отчет, что в следующий миг окостенение пройдет и я попытаюсь убежать, в отчаянии сбросив с себя змею. Однако охваченный ужасом мозг работал с холодной логикой отчаяния, подсказывая, что я не должен двигаться, оставаясь таким же куском замороженного мяса, как до сих пор. Это было единственным шансом уцелеть. Любое движение будет воспринято как угроза, и змея станет защищаться.

Я заставил себя как можно медленнее закрыть глаза — плотно, чтобы даже случайно не мигнуть, — и лежал в темноте, а желчь подступала к горлу и панически корчился желудок.

Нельзя двигаться, убеждал я себя. Не шелохнуться, не шевельнуть ни единой мышцей, не допустить ни малейшей дрожи в теле. Самым трудным было не открывать глаз, но я знал, что это необходимо. Змея могла ударить даже в том случае, если бы просто чуть дернулось веко.

Тело мое вопило, — каждая мышца, каждый нерв были пронизаны внутренней дрожью; казалось, с меня содрали кожу. Но я заставлял себя лежать спокойно — я, мозг, разум, сознание. И сама собою явилась непрошеная мысль о том, что впервые мои тело и разум вступили в такое противоречие.