Любен Дилов - Научная фантастика

Я позавтракал.

„А что дальше?“.

Голос ответил:

— К сожалению, я занята и не могу уделить вам внимание, но я представлю вас одной даме, с которой вы давно хотите познакомиться. Идите за котом.

Кот привел меня в комнату, составленную старинной мебелью. Пока я рассматривал картины на стенах, в комнату вошла… Лусия Бермудес. Та самая. С портрета Гойи. Я не знал, что сказать загадочной и ироничной Лусии, но она искусно повела разговор, и за несколько часов я узнал о Гойе столько, сколько не каждый исследователь его творчества успевает узнать за всю жизнь. Мне вспомнилось, что я когда-то мечтал поцеловать загадочную Лусию, но теперь это показалось мне неуместным.

Мы вместе пообедали. Стол был накрыт по старинному испанскому обычаю, блюда щедро приправлены специями…

Когда же после обеда Лусия пошла отдохнуть, мне захотелось как можно быстрее выбраться на свежий воздух.

Вокруг ствола самого высокого дерева в саду вилась лесенка, а наверху, в самой его кроне, примостился домик, явно для наблюдений. Я поднялся наверх. С высоты ведьмин дом казался недостроенной дачей. Даже на бреющем полете с самолета нельзя было бы разглядеть его необыкновенную архитектуру.

Потом уже, спустя некоторое время, я спросил Ведьму, зачем ей понадобился такой ненормальный дом.

— В нем нет ничего ненормального. Он копирует природу, а в природе, как известно, все целесообразно и мудро. Природа не терпит абсолютно прямых линий и углов и разрушает их гораздо быстрее, чем созданные ею самой формы. В архитектурном отношении куриная лапа куда совершеннее самой изящной ионической колонны, а простой пшеничный колос затмит любую из гордых башен, воздвигнутых рукой человека.

В конце сада белела крыша мраморной беседки. Я поспешил туда. У маленького фонтанчика в беседке сидела Цецилия Леонардо да Винчи и держала горностая, как на знаменитом портрете. Эта дама тоже возбуждала когда-то мое любопытство, и я подумал, что если Ведьма решила перезнакомить меня со всеми давно умершими красавицами, которыми я восхищался, ей придется немало потрудиться. А если и Цецилия возьмется рассказывать мне о Леонардо да Винчи, я совсем стану похож на студента, изучающего историю искусств. Но Цецилия сказала:

— Я мало его знала. Он рисовал меня по заказу и на сеансах всегда присутствовали слуги моего возлюбленного, а при слугах не так уж приятно беседовать. Однако один из них…

И она рассказала мне грустную и бесконечно увлекательную историю о переодетом дворянине из братства святого Вема. Члены этого братства наказывали преступников, бежавших от правосудия.

Все было очень интересно, но когда она мне напомнила, что меня ждут к ужину, я простился с таким ощущением, будто покидаю музей. Спеша к дому, я подумал:

„Только бы не навязали мне в собеседники инквизитора Эль Греко“.

— Не беспокойтесь, эта опасность вам не грозит, — сказала Ведьма, приподнимаясь с дивана-осьминога.

Она была одета, как мачеха Белоснежки. Вы, наверное, помните „Белоснежку“ Уолта Диснея? Мачеха у него с головы до пят укутана в черный бархат, только лицо да золотая корона — два светлых пятна.

— Прогулка в прошлое вам не понравилась. А что вы скажете о сентиментальной обстановке вашей спальни? Удручает. Каждому человеку хорошо только в своем времени. А нам, ведьмам, — в будущем.

„Зачем это постоянное напоминание о том, что она ведьма?“.

— В тон вашим мыслям. Вы жили прошлым. А теперь увидели, что это не так уж привлекательно.

„Но откуда взялись эти портретные дамы? Или я был жертвой внушения?“.

— Нет. Дамы вполне настоящие. Насколько может быть настоящей реставрированная икона. Я реставрирую людей, для этого достаточно хорошего портрета. Лицо человека полностью отражает его мысли. Если кто-то ошибается, угадывая мысли человека по его лицу, то виновато не лицо, а неопытность наблюдателя. Абсолютно неправильны выражения типа „ангельское лицо“, „дьявольское сердце“. Просто наблюдателя подвела правильность черт, и он не сумел прочитать уродливые мысли, затаившиеся где-нибудь в уголках глаз, за презрительно сжатыми губами или в деформированных ушах. Итак, я беру не вполне удачный человеческий экземпляр, делаю ему пересадку мыслей, присущих, скажем, Периклу, и лицо его меняется, обретая черты Перикла. И если в каком-нибудь преступнике, приговоренном к смертной казни, я воспроизведу Джованни Бокаччо, и этот новый Бокаччо подарит человечеству новый „Декамерон“, то что тут плохого? Казалось бы, и преступник, и человечество должны быть мне благодарны! Так нет же! Оказывается, каждый человек, даже самый несовершенный, пропащий тип, хочет быть тем, кто он есть. И не желает, чтобы его подменили ни Шекспиром, ни Эйнштейном, ни даже Герой или Геркулесом. И я вынуждена действовать вопреки их воле. Потому что ни одна наука не может обойтись без жертв. А у меня их не так уж и много; иногда, закончив опыты, я возвращаю им прежний облик. Но и это не устраивает моих ревнивых соперников, которые не могут примириться с тем, что я способнее их. И они стараются связать меня по рукам и ногам разными законами гуманности, и это в тот самый век, когда немало ученых голов помогало некоему неуравновешенному типу перерабатывать на мыло миллионы человеческих трупов. Выходит, что перерабатывать людей вроде Гарри Бора на мыло дозволено, а сделать из преступника Якоба Вант-Гоффа — античеловечно. Звучит парадоксально. Правда, превращения, которым мои „подопытные кролики“ подвергаются в ходе эксперимента, могут укоротить им жизнь, но я убеждена, что лучше прожить год Эмилем Фишером, чем двадцать — узником или продавцом прохладительных напитков.

„Перспектива не из приятных. В кого она собирается превратить меня?“.

— Не пугайтесь. Вас я не собираюсь переделывать. Мне достаточно ваших красивых мыслей. Согласитесь, что даже ведьме нужен человек с красивыми мыслями, который бы вдыхал в нее веру в доброе человеческое начало.

Не могу ручаться, что в точности передаю ее слова. Разве можно уловить ход мыслей личности, утверждающей, что она — ведьма? Я выражаюсь сообразно собственному образу мышления, потому что невозможно воспроизвести головокружительные скачки ее мыслей, логическую связь которых я восстанавливал значительно позже того, как они были облечены в слова. Нужно было время, чтобы связать их воедино и ассимилировать.

В эту ночь спальней мне служил уголок у деревенской ограды. Трава на полу, три отцветших одуванчика — кровать и кресла, и один цветущий — стол.

„Буду чувствовать себя эльфом, у которого вместо диванчика — одуванчик“.

— Вы ведь завидовали эльфам, когда были ребенком?

„Она знает даже то, о чем я никогда не думал! “.