Пол Андерсон - Миры Пола Андерсона. Том 4

— Вы самый великий человек, какого я встречал.

— Значит, Господь милостив к роду людскому, — ответствовал Ришелье.

— Я вас никогда не забуду.

— Я запомню ваше мнение на весь срок, что мне отпущен. Прощайте, скиталец.

Лейси подошел к двери и постучал. Стражник приотворил ее, и кардинал жестом приказал выпустить посетителя и закрыть дверь снова. Сам Ришелье продолжал сидеть, погрузившись в раздумья. Котенок проснулся, сполз на коготках по мантии и ускакал по своим делам.

С севера мчались всадники. Кони под молодыми седоками неслись ровным галопом, ритм скачки тек плавной волной, под стать колеблемой ветром траве. В лад этой волне величаво покачивались высокие подсолнухи, готовые поспорить своей желтизной с изливающимся на мир солнечным светом. И земля, и небо не признавали границ, на самом пределе видимости зелень сливалась с голубизной, а даль переходила в безбрежность, недоступную даже снам. Высоко-высоко, то пикируя, то взмывая, среди воздушных струй парил одинокий ястреб, и крылья его трепетали и застывали, как языки пламени. Вдали поднялась на крыло огромная стая болотной дичи, затмившая чуть не четверть небосвода.

Первыми всадников заметили гонявшие с поля ворон ребятишки. Старший, чуть не лопаясь от важности, помчался в деревню: еще бы, сам Бессмертный велел сообщить о возвращении охотников немедля. Но едва мальчик вбежал за частокол и очутился среди жилищ, отваги как не бывало. Где уж ему говорить с могущественнейшим из шаманов! А вдруг своим вторжением он помешает заклинаниям или видениям? Его нерешительность подметили даже женщины, казалось бы, занятые своими делами, и одна из них окликнула:

— Оге, Серый Зайка, что у тебя на сердце?

Но женщины — это всего-навсего женщины, и старики, попадающиеся навстречу, — обыкновенные старики… А дело наверняка ужасно важное, раз сам Бессмертный так о нем печется.

Мальчик сглотнул застрявший в горле ком и двинулся к нужному дому. Пройдя под мрачными серо-коричневыми земляными стенами, он оказался у входа, зияющего, как устье пещеры, — только в глубине теплился красненький костерок. Семьи, населяющие дом, разошлись кто куда — кто по делам, кто просто отдохнуть у реки. Но один человек остался, и как раз тот, на кого и надеялся Серый Зайка: мужчина в женских одеждах перетирал кукурузные зерна. Подняв голову, он спросил тихим, почти нежным голосом:

— Чего тебе, паренек?

— Охотники возвращаются, — сглотнув для храбрости, сообщил мальчик. — Может, ты сходишь сказать шаману, Три Гусыни?

Скрежет каменных жерновов прекратился, и бесполый встал.

— Схожу.

Такие, как он, словно заговорены от невидимых сил — наверное, духи хотят возместить им нехватку мужского начала. И, что ни говори, он — сын Бессмертного. Отряхнув со штанов из оленьей кожи мучную пыль, Три Гусыни распустил косы и удалился полной достоинства поступью. Серый Зайка испытал мгновенное чувство облегчения и поспешил отправиться по своим делам. Ах, какое гордое зрелище будут являть всадники, когда промчатся мимо!

Жилище шамана стояло рядом со священной хижиной посреди деревни и было заметно меньше остальных, потому что предназначалось лишь для одной семьи — семьи шамана. Как раз сейчас он вместе с женами был дома. Яркая Бронза, мать бесполого, сидела на земле под стеной, приглядывая за игравшими на солнцепеке дочурками Перепелиной Шейки. Горбатая, полуослепшая старуха была счастлива уже тем, что может в столь преклонном возрасте приносить хоть какую-то пользу. Сидящая на пороге Вечерняя Изморось, рожденная в одну зиму с бесполым, помогала своей дочери Рассветной Росе отделывать крашеными перьями платье для скорой свадьбы. Вечерняя Изморось поприветствовала новоприбывшего и по его просьбе зашла внутрь позвать мужа. Вскоре вышел и Бессмертный, на ходу поправляя набедренную повязку. Из-за его спины выглядывала Перепелиная Шейка, молодая, растрепанная и счастливая.

— Оге, отец, — произнес Три Гусыни с должным уважением, однако без трепета, присущего Серому Зайке и его сверстникам. В конце концов, этот человек качал его на коленях ребенком, учил узнавать звезды, плести силки и множеству других вещей, полезных или приятных; и когда стало ясно, что юноше не суждено превратиться в мужчину, это не отразилось на отцовской любви. Бессмертный принял печальное известие со смирением человека, перед глазами которого прошли сотни жизней, зыбких, как пылинки на ветру.

— Заметили отряд Бегущего Волка, — сообщил бесполый. — Они возвращаются.

Бессмертный немного постоял молча. Потом нахмурился, по челу его пробежала одна-единственная морщинка. Под кожей его бугрились мускулы, и капельки пота блестели на ней, как роса на камне; чернота волос делала их похожими на полированный обсидиан.

— А ты уверен, что это они? — спросил шаман.

— Они, кто ж еще? — удивился Три Гусыни.

— Враги…

— При свете дня? Они не решатся напасть столь открыто. Отец, ты же слышал: за племенем паррики такого не водилось.

— Конечно, слышал, — пробормотал шаман, будто это совсем вылетело у него из головы. — Теперь мне нужно спешить: хочу потолковать с охотниками с глазу на глаз.

Он ушел в дом, а Три Гусыни и женщины, томимые дурными предчувствиями, переглянулись. Бессмертный выступал против охоты на бизонов, но Бегущий Волк собрал отряд и уехал слишком стремительно, так что настоящего разговора не получилось. С момента отъезда охотников шаман все время о чем-то раздумывал, а порой толковал со старейшинами наедине, но те держали язык за зубами. Чего же они все-таки боятся?

Вскоре Бессмертный вышел, облачившись в кожаную рубаху с выжженными на ней знаками мощи. Нарисованные на щеках белые завитки подчеркивали его невозмутимость, шапка из белой норки закрывала лоб до самых бровей. В левой руке шаман держал тыквенную погремушку, а в правой — магический жезл, увенчанный черепом ворона. Все расступились, давая ему дорогу, и даже дети притихли: за несколько минут шаман совершенно преобразился. Из хорошо знакомого, доброго и спокойного отца и мужа он обратился в того, кто вмещает в себе дух племени, кто не стареет, кто век за веком наставлял свой народ и сделал его непохожим на все другие.

Пока шаман шагал среди жилищ, ему сопутствовало почтительное молчание, но отнюдь не каждая пара глаз провожала его с положенным по древнему обычаю благоговением. А некоторые из юношей, он сознавал, относились к нему с неприязнью, смахивающей на тлеющую ненависть.

Он миновал ворота, затем кукурузные поля, грядки фасоли и тыкв. Деревня стояла на утесе над широкой мелкой рекой с тополями по берегам. К северу перекатами вздымались пологие холмы, а здесь куцая травка прерий сменялась буйным разнотравьем, колыхавшимся под ветром, как зеленое море. Охотники были совсем близко — земля уже дрожала от ударов копыт.