Барри Пэйн - Новый Гулливер [Затерянные миры. Том XXIV]

— Если хочешь, я сведу тебя, но, если я это сделаю, я тотчас умру. Каждый день и каждую ночь боги дозором обходят город. Всем известно, что я бросила работу и убежала в лес и что за это я должна умереть. Боги сказали, что я умру, а уж они, как скажут, так и будет. Первый из них, кто увидит меня в городе, укажет на меня своей палочкой, и я упаду мертвой. Еще никто не ускользал от них, и умереть мне все равно придется, так что, если это доставит тебе удовольствие, я могу свести тебя в город.

Об этом, конечно, я не хотел и слышать. Раз я хочу спасти ее, не стану же сам толкать ее на смерть. Но все же я спросил ее, каким образом боги, дозором обходящие город, — очевидно, нечто вроде полицейского обхода, — могут узнать ее.

— По портрету. У них есть портреты каждого и каждой из нас. Мои портреты теперь развешаны по всему городу.

— Понимаю. В таком случае, если я и пойду в город, я пойду один. Как ты думаешь, грозит мне там какая-нибудь опасность?

— Никакой. На тебе серое платье. Правда, ты ходишь не как боги, и руки у тебя короткие, как у меня. Но сами-то боги не тронут тебя, не обидят.

— Нет. У меня есть бумага, которую я им показываю и в которой сказано, чтоб они меня не обижали.

— Не обижали? Боги никого не обижают. Они убивают, когда это необходимо, но они никого не обижают. Если человек родился с искривленной спиной, или заболел, или зажился на свете слишком долго, или ослушался приказа, вот как я, разумеется, он должен умереть. Таков закон. Боги сами рассказывали нам, что в старые времена наших предков били, или запирали в темницы, или отбирали у них имущество. Это называлось наказанием. Мы ничего этого не знаем. У нас есть кров и пища, тепло и свет, есть время для работы и время для игры. Нас никто не наказывает. Потому-то долг и велит нам любить наших богов.

— Кто тебя научил так говорить?

— Они сами научили. Это первое, чему учат детей. Но, однако, мне надоело сидеть здесь и рассказывать тебе вещи, которые всякий знает. Хочешь, пойдем со мною через лес туда, вниз, к берегу, где пещеры? Я там и ночую.

Я согласился. Она встала и задрапировала на себе свой плащ. Когда мы пошли рядом, я спросил у нее, как она не боится ночевать в пещерах. Ведь если боги разыскивают ее, они, конечно, первым делом пойдут туда.

— Нет, — возразила она. — Не пойдут. Ни один бог не заглядывает туда с тех пор, как с моря вышло чудовище и поселилось там в пещерах.

— Какое чудовище?

— Откуда же мне это знать? Это было более пятидесяти лет тому назад, а из нас никто не доживает до пятидесяти лет. Но наши об этом рассказывают так. Существо, вышедшее из моря, было похоже на змею, но больше, чем бывают змеи. Тот, кто заглядывал ему в глаза, умирал от страха. Умерли двое богов. После того оно уползло в пещеры, и больше уж никто не видал его. Должно быть, оно и сейчас там живет и чего-то дожидается. Но ведь оно далеко, в глубине пещер, куда я не хожу. Если я услышу, что оно ползет, я сейчас проснусь — у меня сон чуткий — и убегу, так что оно не схватит меня. Если б я могла все время жить в пещерах, мне нечего было бы бояться богов, но надо же видеть солнце, и купаться, и есть тоже надо. Не правда ли?

Я кивнул головой.

— Но как же ты не боишься ходить в лес? Ведь в лесу ты все время в опасности.

— Только в тихие дни. Когда дует ветер, никто из богов не заходит в лес. Почему, я не знаю, но это так — все это знают.

Мне было ясно, почему. Я знал, как они боятся, как бы на них что-нибудь не свалилось. Сверхцивилизация издергала их нервы, сделала их трусливыми и вялыми. У них не было оснований бояться разъяренного быка, так как в любой момент они могли уложить быка на месте. Им нечего было бояться кроткой расы, которую они приручили и умышленно держали в невежестве, чтоб она усердней служила им. Но с дерева могла свалиться ветка; в пещере могло появиться привидение. Мне становились ненавистны эти существа первого разряда, как они себя называли.

Теперь Дрим засыпала меня вопросами о стране, откуда я приехал, и все, что я ей говорил, она критиковала со своей, варварской точки зрения. Например, она возмущалась, что у нас есть больницы, и всякую заботу о больных считала нечестивой. Если чинить и штопать всех больных и слабых, давать им возможность жить несколько дольше, чем они так бы прожили, так ведь у них же могут быть дети, тоже слабые, болезненные, с которыми тоже будет куча хлопот. Это мы видим на животных, которых мы воспитываем, и растениях. А с людьми разве не так бывает?

Я должен был признать, что и с людьми бывает то же. Но поставил ей на вид, что на моей родине ценят не одно только физическое превосходство.

— Это я уже заметила, — сказала она с откровенностью, почти смутившей меня. — А женщины у вас — красивы?

— Некоторые очень красивы. Но, боюсь, есть и вовсе некрасивые.

— Так зачем же их оставляют жить? Ведь это, должно быть, очень неприятно смотреть на некрасивых. А есть у вас женщины красивее меня?

— Нет, Дрим, такой красавицы, как ты, я никогда не видел.

— Скажи это еще раз. Это звучит так приятно.

Но я не повторил этого. Я чувствовал на себе известную ответственность по отношению к этому прекрасному, несовершенному первобытному созданию. Мне казалось, что долг мой, — прежде всего очистить ее ум от суеверий, внушенных ей этой кучкой ученых и высоко интеллигентных, но уродливых людей, которых ее научили считать богами.

— Если твои повелители — боги, как ты говоришь, почему же они не убьют морское чудовище, которое живет в пещерах?

— Двое из них пошли убить его, но посмотрели ему в глаза, и такой страх напал на них, что они умерли со страха. И тогда они увидали, что это существо очень злое и, так как они мудрые — они оставили его в покое.

— Какие же они, однако, слабые и жалкие, если их так легко напугать до смерти. У меня на родине люди верят только в бессмертных богов. А здесь у вас ваши боги умирают, как и все прочие люди. Давно ли я здесь, а уж на моей памяти умер один — тот самый, который нашел меня на берегу, и тело его сожжено.

— Да, тело. А сам он продолжает жить. Боги научили меня этому, когда я была еще ребенком, и это нехорошо с твоей стороны, что ты хочешь заставить меня думать иначе.

Удивительно крепко сидят в человеке впечатления, полученные им в детстве! Я, конечно, наблюдал это и раньше, чем попал на Фулу. И мог ли я один бороться с этой сложной и упроченной организацией рабства, которую так слепо приняли на веру и сжились с нею сами рабы? Я перевел речь на другое — на ее страх перед морем.

— Ты хорошо плаваешь? — спросил я.

Дрим засмеялась.

— Я плаваю так же, как хожу или бегаю. Разве это трудней, чем бегать? Какие странные ты задаешь вопросы!

— Отлично — тогда мы с тобою поплаваем в море.

— Нет. Морская вода нехорошая. Если пить эту воду, — умрешь. Разве не так?