Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

— Уф… задали они мне пару, — отдувался Безменов, связывая бандитов их же веревками.

Когда он седлал лошадей, намереваясь на них доставить пленников в Сухум, затрещал валежник и на всех парах к водопаду прорвался сквозь папоротник красный, потный и задыхающийся Митька Востров. Он ничуть не удивился, завидя друга, пребывающего в добром здравии.

— Я слышал выстрел!.. — тревожно выпалил он, кося глазами без зазрения совести и не замечая поэтому связанных бандитов.

— Да, выстрел был, — откровенно сознался рабфаковец и улыбнулся на потешного друга, — вот и след… — Он показал на кровавую полосу на своем темени и струйки крови на лице.

— Вульнус капитис касатикус! — воскликнул Митька озабоченно и полез в сумку за бинтами.

— Что сие означает? — спросил Безменов, делая испуганное лицо. — И на каком наречии?…

Митька, роясь в сумке, отвечал торопливо:

— Вульнус капитис, — это значит рана головы, а касати-кус — касательная… первые два слова — по-латыни, а последнее, извини, я уже сам придумал… забыл, как по-латыни «касательная»…

Он нашел, наконец, бинт и на покорно подставленную голову рабфаковца мигом надел марлевый шлем. Потом он заметил вздувшийся чудовищно сустав друга и, как тот ни сопротивлялся, немедленно разрезал ему всю штанину.

— Почему бы не снять? — протестовал рабфаковец.

— Нельзя, — безапелляционно отвечал врач. — Эсмарх и еще Шперлинг и масса других советуют всегда разрезать одежду вокруг пораненного места… Нельзя, друг, терпи…

Обследовав распухший сустав, он воскликнул, и в этом восклицании рабфаковец учуял вместе с испугом большую долю профессионального восхищения:

— Какое громадное «дисторзио»!..

— Опять что-нибудь «сам придумал»? — печально отозвался рабфаковец, ужасаясь видом своей ноги.

— Нет, это чистая латынь, и значит она «растяжение»…

— Но зачем жарить по-латыни, когда гораздо понятней по-русски? — возразил рабфаковец, кривясь от исследований врача.

— Нельзя, друг, — снова отвечал тот, — где это видано, чтобы болезни назывались по-русски? И никто лечиться не станет…

— Ерунду мелешь!.. — энергично произнес рабфаковец, но чтобы не раздражать врача, и без того слишком интенсивно манипулировавшего с суставом, он не развил своей мысли дальше.

Митька положил на распухший сустав примочку из свинцовой воды — аква плюмби, пояснил он — и изрек, важно склонив голову набок:

— Извольте лежать в постели. Начать ходить можно только через две недели, иначе на всю жизнь останетесь хромым…

В это время подле него раздался стон.

— Я так и знал! — досадливо воскликнул врач. — Стоит мне вынуть врачебную сумку, как больные начинают сыпаться горохом… Кто следующий?…

Он перевел взгляд в сторону и вскочил с вытаращенными глазами.

— Что!? Что!? Что-о? Друзья-приятели?! Бандиты?! Си-дорин и Аполлон прекрасный! Кого я вижу? Вас ли?!.. Ах-ха-ха-ха! Как поживаете, голубчики?

— Сволочь большевистская!.. — в ответ крикнул очнувшийся Сидорин.

— Сволочь большевистская? — переспросил Митька. — Это звучит гордо… Благодарю… — и потом, сдержав свои восторги, серьезно обратился к рабфаковцу: — Что ты намерен делать с ними?…

— Если бы это было года три назад, — отвечал тот со вздохом, — я поставил бы их вот к этой скале… а теперь их придется доставить в город…

— В город?… Это далеко… Разреши, я им вскрою внутренности, повторю анатомию…

— Туда же — врач… интеллигент… — издевался Сидорин.

— Сука ты, красная сука, а не врач…

Митька налился кровью, а так как в руке у него был скальпель, особенно удивительным не было бы, если бы он пустил его в действие. Этого не произошло только потому, что Дмитрий Востров — «старший и единственный врач и прочее» — был человеком громадной силы воли… Он сдержался, плюнул гневно в сторону авантюристов.

— В город далеко, — решительно сказал он, — я видел с горы: верстах в трех отсюда есть селение, можно туда сдать, в исполком, эту мерзость…

Но везти авантюристов он отказался, мотивируя свой отказ тем, что они представляют слишком большой соблазн для его анатомических запросов души, и так же решительно запретил это делать другу.

— Тебе нужно лежать… — сказал он категорически и некатегорически добавил: — Две недели…

— Но… верхом?…

— И верхом нельзя… Лучше ты побудь около них, пока я съезжу в село и привезу оттуда милиционера…

На этом они и порешили. Но тут Митька вспомнил вдруг о своей карте:

— Давай, давай, давай ее сюда… где она?…

Карту нашли в одежде Сидорина. Митька торопливо развернул ее, пробежал глазами сверху вниз и снизу вверх и удовлетворенно крякнул, найдя, что из карты ничего не исчезло. Затем, запрятав ее глубоко в карман, он поехал в село.

Нужно было подняться в гору, продравшись через буйные побеги молодняка пихты; затем по опушке леса, увитого лианами, доехать до глубокого ущелья, разрубавшего лес на две части, и по ущелью, нигде не сворачивая, по горной речушке, бесившейся в узком русле, прямиком следовать до селения. Дорогу-то Митька хорошо знал. Не потому, что он здесь когда-то был, наоборот, как раз в этом месте никогда не был. А потому, что хорошо ее запомнил, когда, трепетно прижавшись к подзорной трубе, с горы искал пропавшего друга.

Дорогу-то Митька знал. И поэтому, спустившись в ущелье, к речонке, бесившейся по круглолобым камням, сейчас же заблудился… Впрочем, это произошло не сразу: «сейчас же» — понятие растяжимое от одной минуты до шестидесяти…

Все шло хорошо до той самой поры, пока из-под полуразрушенного дождями, солнцем и ветром пласта бурого песчаника в диком обрыве ущелья не выполз на свет белый пласт рассыпчатого мергеля с включенными в толщу его любопытными окаменелостями. Пласт мергеля — Дмитрию ли Вострову в этом сомневаться? — не-сом-нен-но, без-о-го-во-роч-но принадлежал к кайнозойской эре развития земли; Востров скажет, беря это на полную свою ответственность, точнее: к эоценовой ее эпохе. Почему? Да потому, что наряду с прослойками мергеля встречались жилы бурого угля и залежи аспидного сланца, некогда образованные обширными лесами и болотистыми лугами, характерными для кайнозойской эры. Если этого мало, пожалуйста, — имеются еще гораздо более неопровержимые доказательства: между бурым углем и мергелем, наполовину выдаваясь в воздух и вися над обрывом, находился выбеленный солнцем череп древнего животного — анаплоте-рия, как известно, совмещавшего в себе признаки носорога, быка и свиней. Какой невежа осмелится заявить, что анаплотерий появился раньше эоцена? Никакой… Впрочем, если кто и осмелится, ему никто не поверит… Следовательно, пласт мергеля не-ос-по-ри-мо принадлежал к кайнозойской эре развития земли, именно к эоценовой ее эпохе.