Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

— Чудные дела твои, господи! — через несколько минут прошептал он, сообразив, что это не дьявольское наваждение, а живые существа, не причиняющие вреда, прошептал почти с благоговением.

Наконец, он оторвался от созерцания красот ночной природы и обернулся к двери… обернулся к двери, и крик ужаса вылетел из его судорогой сдавленной глотки. На пороге в белом саване стоял труп выброшенного из аэроплана англичанина и зеленой рукой безмолвно грозился.

— Аминь, аминь, рассыпься! — прохрипел дьякон, дрожа от кончика носа до кончика большого пальца ноги.

Церковное заклинание не подействовало благоприятно, — скорей наоборот: труп сделал два шага вперед и о чем-то зашелестел смрадными губами.

— Отдай… отдай… — разобрал дьякон, а носом поймал запах тлена. Больше он ничего не пожелал разбирать: ему показалось — «отдай, отдай душу…» Если бы выходец с того света просил о чем-нибудь более материальном, куда ни шло!.. а то — «душу»?

С перекосившимся лицом дьякон прыгнул в окно и помчался вверх по горе, чувствуя, как зловонное дыхание хлещет его по плечам и голове ледяным бичом могилы. Гора отлого поднималась вверх. Каменистая почва ее была сглажена дождем, солнцем и ветром, и дьякон развил, благодаря этому, бешеную скорость. Он, конечно, не оглядывался, так как это сопрягалось бы с невольной задержкой; да и к чему было оглядываться, если могильный смрад ежесекундно увеличивался в интенсивности.

Как не лопнуло дьяконское сердце в самый острый момент преследования, остается загадкой!..

Когда гора перевалила на спуск, бежать стало легче. Ноги беглеца замелькали со скоростью 10-ти секундо-метров в час, то есть как спицы в велосипедном колесе, а сам он казался смутным метеором, сорвавшимся с темно-синего звездного неба…

У подножия горы дьякон потерял счет времени и память о первопричине бегства; оставался один смертельный животный ужас, гнавший его все дальше и дальше…

Перед ним открылась поросшая низким кустарником долина, которая, казалось, могла позволить еще большее увеличение скорости. Но как только беглец вступил в нее, предательский кустарник ожил: коварно украшенные цветами и сочными черными ягодами, жгуты стали немилосердно драть, колоть и жалить его… Невинные с виду кустики оказались зарослями колючей ежевики и скорпиоз-ной сарсапарели… Сначала они разделались с дьяконскими брюками, затем добрались до кожи и ботинок… Дьякон не чувствовал ни боли, ни усталости. Не видел, как кровавый след полосой оставался сзади него. Чувствовал только, что жуткий шелест смрадных губ неотступно близок…

Он вылетел из кустарника, имея на ногах красные чулки… Перед ним вдруг выросла зеленая шестиаршинная стена непроходимого «чертова дерева»… Ни курица, ни толстокожий буйвол не рискуют на прогулку сквозь густой переплет длинных крепких ветвей, усаженных грозными ши-лообразными терниями… Но «чертово дерево» непроходимым осталось в теории… в слепом ужасе дьякон продрался сквозь него, претерпев жестокую метаморфозу, и предстал изумленным взорам бледнолицей луны в качестве краснокожего, одетого в красные лохмотья…

Не в силах сдержать бешеной энергии, да и не помышляя об этом, «краснокожий» с размаху угодил в бранчливые волны быстрой горной речонки. Вода завертела его, покидала вволю с камня на камень и вдруг скрылась в подземном русле.

Вдосталь наглотавшись студеной и прозрачной, как слеза, воды, дьякон очнулся — и очнулся по-настоящему — когда речонка, превратившись в широкий поток, глубиною с полметра, заставила его больно стукаться коленями о каменистое ложе. Он встал на ноги и уже не услышал трупного смрада. Над ним простиралось черное небо с дыркой посредине. Через дырку изливался лунный свет.

— Я в пещере, — сообразил дьякон. — Я счастливо отделался от мертвеца. Я более не вернусь в город. Я должен сделаться отшельником, чтобы замолить свои тяжкие грехи, и… и не помышлять более о Настаське… Перст божий привел меня сюда, он же должен вывести, когда я буду прощен…

Кривоокая Фемида требует отметить, что его благое намерение не звучало искренностью, иначе как согласовать то явление, что, нащупав под рукою уцелевшую детрюит-ную палочку, он облегченно вздохнул:

— Слава богу, палочка здесь…

Подземная пещера не удивила его. Слоняясь днем по городу, он встретил словоохотливого абхазца, который поведал ему о свойствах известковой, легко размываемой почвы сухумских окрестностей, о многочисленных подземных реках и необъятных малоисследованных пещерах. Радушный сын гор даже обещался сходить с ним в сталактитовую пещеру горы Аиквара, проникающую вглубь земли на целые версты, и в Человскую пещеру, находящуюся в 40 верстах к юго-востоку от Сухума и тоже имеющую громадное протяжение.

Наконец, дьякон осознал, что его тело изранено по всем направлениям, одежда превращена в жалкие лохмотья, а ботинки еле держатся на ногах. Что причиной тому заросли, «колючки» и «чертово дерево», ему не пришло в голову, — и не могло прийти, так как у него в воспоминании остались лишь прыжок в окно и подъем на гору.

— О, чертов англичанин, как ты меня отделал, ну-ка?! — пожаловался он лунным лучам в потоке.

Потом он выбрался из потока и побрел, держась около стены, по влажной мягкой почве, идущей под уклон. Чем более опускался подземный ход, тем жарче становилась окружающая атмосфера, а стена, которой ему приходилось касаться, местами была горячей. Сведения дьякона из области геологии не отвечали современному уровню знаний, и он в простоте душевной помыслил, что подземный ход близок к расплавленному центру земли. Но так как израненному и остуженному телу отнюдь не претила все более и более повышающаяся температура, — дьякон продолжал путь. Через полчаса он ткнулся рукой в горячий ключ, шумной струей выбегавший из стены. Здесь было жарко и парно, как в русской бане; под ногами хлюпала горячая жидкая грязь, но более удобного места дьякон не хотел искать и не мог. Растянувшись подле ключа, он в одно мгновение отдал целительному сну свою измученную душу и израненное тело. Сквозь сумбурную цепь сонных видений до его слуха изредка доходил откуда-то сверху проникающий отдаленный гул, — будто необъятная река катила над ним громадные массивы вод.

— До 8 часов утра мы должны освободиться, — твердо сказал Безменов, до того твердо, что Сипягин, вскинув на него широко открытые глаза, едко рассмеялся:

— Дуришь, парень!.. Это тебе — не кинороман с трюками, а мы не Тарзаны!.. Вон сколько до нас Тарзанов сидело — все истлели!.. — Он горько сплюнул в направлении пяти оскаленных черепов и злобно запыхтел папироской.

Безменов, с фонарем в левой руке, метался по круглой темнице, нещадно давя полуистлевшие кости; в правой руке он держал хорошо сохранившуюся бедренную кость и колотил ею по стенам во всех направлениях. Когда кость рассыпалась, он хватал другую: