Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.

— А если это сигнальная?… Вроде той нитки, что в подземелье?…

Синицына пятится к выходной двери, пока не задерживается около бесчувственного тела.

Текут минуты… Тишина не нарушается ни звоном, ни голосами, ни тревожной суетой. На улице моросит дождь. Все более и более сереет небо. С Басманной доносятся свистки милиционеров. Впереди — тьма и жуткое неизвестное, сзади — начало будничного дня.

— Вперед!..

Веревка с обоих концов укреплена на гвоздях в стене.

— Попадья белье сушит… — Синицына усмехается и чувствует прилив отваги.

Веревка дает хорошую мысль:

— Ведь «бородка» может очнуться… Опасно оставлять его позади.

Она снимает веревку с гвоздей и крепко скручивает ею неподвижное тело по рукам — по ногам. Плюс к этому — затыкает рот платком.

Дверь, ведущая внутрь, также без запора. Через нее проникают обрывки разговора. Не беда, если дверь скрипнет. Но она не скрипит.

Рабфаковка сначала просовывает голову. Перед глазами — передняя, на стене — трюмо, против него — вешалка с поповскими хламидами. В окно брезжит рассвет. Слова разговора отчетливо слышны. Разговаривают за следующей дверью.

— Батюшка, уверяю вас: вам не грозит ни малейшей опасности… Я третий год здесь. Делаю свои дела и все время вожу Чеку за нос…

— Посмотрим, кто ты есть… — бормочет рабфаковка и, войдя в переднюю, приникает глазом к замочной скважине.

Говорит человек с хищным носом и презрительно- властными глазами. Против него сидит поп — самый обыкновенный толстый столичный поп, за время революции немного обрюзгший и проглотивший что-то кислое. У попа в фигуре, в лице, в трясущихся руках, нетерпеливых движениях — боязнь и недоверие.

— Охотно вам верю, — говорит он, окая по-божественному, — охотно верю… Знаю вас за истинного поборника веры православной, за непреклонного и неутомимого… и неуловимого врага окаянных большевиков, но все-таки… Все-таки хотелось бы, чтобы моя скромная обитель была, так сказать, лишена неприятных возможностей, которые могут вредно отразиться на моем сане и положении, которое…

Человек с хищным носом грубо перебивает:

— Бояться вам абсолютно некого и нечего! Единственный человек, который представлял для меня некоторую опасность… очень малую… сегодня устранен. «Обитель» ваша, если позволено так выразиться, денно и нощно охраняется надежными людьми — моими товарищами по партии… Вы, — добавляет он с отрывистым, злым смехом, — теперь находитесь в социал-революционном окружении и должны чувствовать себя, по крайней мере, как у Христа за пазухой…

Человек с хищным носом великолепно понимает, что трусливого и блудливого попа ему не переубедить. Поп так же хорошо знает, что всякое его выражение разобьется о презрительный блеск прищуренных глаз «этого дьявола в образе человека». И тем не менее оба они барахтаются — один в нападении, другой в защите.

— Я, уважаемый Борис Федорович, только тогда почувствую себя «у Христа за пазухой», когда вы уберете от меня этого сумасшедшего молодца и когда ваше «окружение» будет снято. До тех пор…

— Хорошо! — холодно восклицает Борис Федорович и ударяет рукой по столу, давая этим понять, что разговор окончен. — Мы здесь пробудем максимум три дня. Затем уедем на Кавказ. Вы довольны?… Скажите: «Да. Я доволен»… «Да. Я доволен»…

— Да, я доволен, — как эхо, повторяет поп. Потом стряхивает с себя гипнотическое оцепенение и вздыхает: — Мало ли что может случиться за эти три дня…

Как бы в подтверждение его слов — в передней за дверью раздается грохот, возня, испуганный голос женщины и язвительный мужской голос:

— Попалась, голубушка!

Дверь распахивается от пинка ногой, и изумленным взорам попа является картина: здоровенный мужчина держит в своих объятиях женщину в куртке. Женщина бледна, но глаза ее сверкают гневом и яростью.

— Подслушивала! — восклицает мужчина, волоча к человеку с хищным носом свою жертву. — Подслушивала у дверей!.. А Аветика ухлопала — в сенцах лежит без сознания…

Поп чуть не падает в обморок. Сидорин вскакивает со стула и хищной поступью приближается к женщине в куртке, фиксируя ее заострившимся взглядом.

— Пусти ее, — говорит он хрипло и вытаскивает из кармана револьвер. — Это из их компании…

Здоровенный мужчина ловко, по-профессиональному, вывертывает рабфаковке руки назад и связывает их концом длинной веревки.

Рабфаковка не пытается сопротивляться. Ненависть класса изливает она через горящие глаза на всю гнусную компанию.

Сидорин запускает в карман ее куртки руку и извлекает оттуда фонарь и билет РКП.

— А револьвер был? — спрашивает он резко.

— Был-с, — отвечает мужчина робко. — Я ее ударил по руке — револьвер выпал… там-с валяется…

— Присаживайтесь, мадам… — С изысканной вежливостью Сидорин подставляет ей стул.

Рабфаковка отвечает презрением, а он бегло читает билет:

— Партийный стаж с 1918 года… Год рождения 1898-ой… Синицына Мария Степановна…

— Ну-с, Мария Степановна, я, конечно, не буду спрашивать о целях вашего визита… Не правда ли, они ясны?… Так-так… Молчите?… Хорошо делаете… Батюшка, чуланчик, который я сегодня осматривал, свободен?… Свободен, да?…

— С…свободен… — заикается поп.

— Семен Николаевич, давайте ее сюда…

Семен Николаевич — здоровенный мужчина — с угодливой поспешностью тащит пленницу через внутренние двери.

Ей связывают ноги, рот затыкают платком и бросают в темный чулан. В виде напутствия Сидорин произносит с язвительным смехом:

— А за партбилетик спасибо!.. Воспользуемся!..

Потекли мучительные часы заточения. Рабфаковка ни одной минуты не сомневалась, что ее участь будет участью погибшего «борца со случаем» — Ивана Безменова.

В восемь часов вечера в дом «великомученика» Никиты пришел Аполлон Игоревич — двойник изобретателя Вострова. Увидев его, Сидорин схватился за револьвер.

Он не сразу поверил, что за Аполлоном не следуют чекисты, но и убедившись в их отсутствии, все-таки послал своим агентам предупреждение: особенно зорко следить за домом и прилегающими к нему улицами.

Когда они уединились в отдельную комнату, первые слова Аполлона были:

— У меня только что состоялось свидание с Безмено-вым…

Ярость Сидорина по поводу спасения ненавистного рабфаковца вылилась на голову ни в чем неповинного Аполлона. Успокоившись немного, он подверг своего соратника самому оскорбительному допросу.

— Когда вы освободились из клиники? — задал он грозно первый вопрос.

— Около девяти часов утра… — отвечал перетрусивший Аполлон.

— Кто вас освободил?…