Орсон Кард - Ксеноцид

Грего: стою посреди покрытой травой площади, посреди возбужденной толпы, и каждый из собравшихся соединен со мною напряженным, невидимым кабелем, так что моя собственная воля стала их волей, мои уста провозглашают их слова, их сердца бьются в моем собственном ритме. Мне не было знакомо такое чувство, такой жизни, когда я являюсь частью группы, и не только частью, но и разумом, центром. Мое собственное "я" охватывает их, мой гнев — это их гнев, их руки — мои руки, их глаза видят лишь то, что я им покажу.

Меня воспаляет ритм: последовательность вопроса — ответа, обращения — ответа.

— Епископ приказывает молиться за справедливость, вот только разве этого нам достаточно?

— Нет!

— Pequeninos обещают, что сами уничтожат лес, который убил моего брата, но разве мы верим им?

— Нет!

Они заканчивают предложения за меня; когда я прерываюсь, чтобы набрать воздуха в легкие, они кричат за меня, так что голос мой никогда не затихает, а только исходит из гортаней пяти сотен мужчин и женщин. Епископ пришел ко мне, наполненный спокойствием и терпением. Бургомистр пришел ко мне, угрожая полицией, замешательствами, что-то говоря о тюрьме. Валентина пришла ко мне, ледяной интеллект, говоря что-то об ответственности. Все они знают мою силу, о которой я и сам не знал, силу, которая родилась, когда я перестал их слушать и сам, наконец, сказал людям о том, что лежит у меня на сердце. Я перестал обманывать людей и дал им правду, и вот теперь прошу: вот кем я стал, кем стали мы вместе.

— Если кто-то обязан покарать тех свиней, которые убили Квимо, то это только мы. Человеческие руки обязаны отомстить за человеческую жизнь! Говорят, что убийц осудили на смерть… но одни лишь мы имеем право указать палача! Мы должны проследить, чтобы приговор был исполнен!

— Да! Да!

— Они позволили, чтобы мой брат в мучениях умирал от десколады! Они глядели, как его тело сгорает изнутри! А теперь мы сами сожжем их лес в пепел!

— Сжечь их! Огонь! Огонь!

Ну вот, как они зажигают спички, как вырывают пучки травы и зажигают их. Какое же пламя мы разожжем вместе!

— Завтра мы отправимся в карательную экспедицию…

— Сегодня! Сейчас! Немедленно!

— Завтра! Мы не можем ехать сейчас… надо взять воду и запасы…

— Сейчас! Сегодня! Все спалить!

— Я говорю вам: мы не доберемся туда за одну ночь. Ведь это же сотни километров отсюда. Нужно пару дней, чтобы…

— Pequeninos тут же, за оградой!

— Но это ведь не те, что убивали Квимо…

— Все они сволочи!

— Но ведь это же не они убили Квимо, правда?

— Они убили Пипо и Либо!

— Все они убийцы!

— Спалить их!

— Всех их сжечь!

— Лузитания для нас, а не для зверей!

Они что, с ума сошли? Как они могут думать, что он разрешит им убить этих поросят… ведь они же ничего не сделали.

— Это Поджигатель! Мы должны наказать лишь Поджигателя и его лес!

— Наказать их!

— Убить всех свинксов!

— Сжечь их!

— Огонь!

Мгновение тишины. Перерыв. Оказия. Придумай нужные слова. Думай, как из извлечь… ведь они ускользают. Они были частью моего тела, моего разума, а вот теперь ускользают. Всего один спазм, и я уже утратил контроль, если вообще мог иметь над ними хоть малейшую власть; ну что могу я сказать им в это мгновение, чтобы вернуть им разум?

Слишком долго. Слишком долго размышлял. Детский голос прервал мгновение тишины — голос мальчишки, который еще не стал взрослым, как раз такой невинный голосок, который сумел кипящий их сердцах праведный гнев довести до взрыва, к извержению неотвратимых действий. Ведь крикнул ребенок.

— За Квимо и Христа!

— Квимо и Христос! Квимо и Христос!

— Нет! — завопил Грего. — Погодите! Вы не можете сделать этого!

Все бегут, окружая его, бросая на землю. Он становится на четвереньках, кто-то наступает на пальцы. Где же тот столик, с которого он обращался к ним? Вот он, за него надо держаться, потому что меня раздавят, растопчут, убьют, если не встану, я должен отправиться с ними, встать и идти с ними, бежать с ними, ибо, в противном случае, меня просто разнесут на кусочки.

И вдруг все они исчезли, с воплями и криками, топот ног переместился с поросшей травой площади на такие же поросшие травой улицы, поднятые вверх огоньки, голоса, вопящие: «Огонь!» и «Спалить!», и «Квимо и Христос!», все эти звуки и образы, будто лавовый ручей текущий с площади в сторону леса, ожидающего на ближайшем холме.

— Боже в небесах, да что же они творят!

Это Валентина. Грего стоял на коленях возле столика, опираясь на нем, а рядом стояла Валентина, глядя, как вытекают из холодного, пустого кратера, из места, в котором вспыхнул пожар.

— Грего, что же ты натворил, сукин сын?

Я?

— Я хотел повести их в поход на Поджигателя. Я хотел повести их в поход за справедливостью.

— Ты всего лишь физик, идиот ты недоделанный. Ты что, никогда не слыхал о принципе неопределенности?

— Физика элементарных частиц. Филотическая физика.

— Физика толпы, Грего. Ты не руководил ими. Это они руководили тобой. Теперь же тобой воспользовались, и через мгновение уничтожат лес наших самых лучших друзей, наших адвокатов среди pequeninos. И что мы тогда будем делать? Ведь это же война между людьми и свинксами, разве что последние проявят нечеловеческую выдержку. И все только лишь по нашей вине.

— Поджигатель убил Квимо.

— Согласна, это преступление. Но то, что разжег ты, Грего, это кошмар.

— Это сделал не я!

— Тебе советовал епископ Перегрино. Бургомистр Ковано предостерегал. Я тебя молила. Ты никого не желал слушать. И, чтобы там ни было, это натворил ты.

— Но ведь ты предостерегала перед волнениями, а не перед этим вот…

— Это и есть волнения, идиот! Хуже, чем волнения. Это погром. Избиение. Резня младенцев. Это первый шаг на длинном и чудовищном пути к ксеноциду.

— Ты не можешь обвинять меня в этом!

Ее лицо — такое ужасное в блеске луны, в свете, падающем из окон и дверей бара.

— Я обвиняю тебя лишь в том, что ты натворил. Несмотря на все предупреждения, ты распалил огонь в жаркий, сухой и ветреный день. Именно в этом я тебя и обвиняю. А если ты не возьмешь на себя ответственности за все последствия своих поступков, тогда ты недостоин жить в человеческом обществе и, надеюсь, будешь навсегда лишен свободы.

Она ушла. Куда? Что делать? Ведь я же не могу оставить его самого. Ведь это нечестно, оставлять его самого. Только что он был таким великим, с полутысячей сердец, разумов, ртов, с тысячью рук и ног. И вот теперь все исчезло, как будто это огромное новое тело умерло, а он остался словно дрожащий призрак человека, одинокий вьющийся червяк духа, лишенный сильного тела, которым только что владел. Никогда еще он не был таким перепуганным. Его почти что убили в своем стремлении, чтобы поскорее избавиться от него… почти что втоптали в траву.