Стивен Бакстер - Война миров 2. Гибель человечества

Кук шел и ухмылялся, явно довольный собой.

– Нам еще многое предстоит увидеть.

– Эта галька, которую вы бросали… – начала я.

– Это не галька.

– Можно посмотреть?

Он оглянулся, чтобы удостовериться, что марсиане за ними не наблюдают, потом вновь засунул руку в карман куртки. Камни, которые он вынул, были черными, переливающимися и заостренными.

– Кремни, – произнесла я.

– Не просто кремни. Посмотрите на них. Посмотрите на их грани…

Верити взяла один из камней и повертела в руках.

– Кто-то их раздробил, – она взглянула на Кука. – Вы?

– Нет, не я. Я пытался – в конце концов, кремневые отложения здесь в буквальном смысле под ногами, – но только палец повредил. Может, когда-нибудь научусь. Нет, я стянул их из музея.

– Из музея? – переспросила я. – То есть они доисторические. Лезвия топоров и наконечники копий.

– Именно. Однажды я попробовал пронести один из таких камешков внутрь прямо под носом у марсиан… Если ты пытаешься пронести оружие, они всегда тебя останавливают. Даже лук со стрелами. Однажды я чисто для проверки взял набор маленького лучника в магазине игрушек – так они и его забрали. Но камни они игнорируют – даже заостренные. Они не распознают их истинной цели.

– Не видят в них инструментов, – изумленно произнесла я. – Не понимают, что это оружие каменного века. Оружие, которым человек пользовался на протяжении большей части своей истории.

– Ха. Берите ближе. Матушка моей Мэри всю жизнь провела здесь неподалеку, и дедушка рассказывал Мэри, что в его детские годы рабочие, плотники и тому подобный люд, когда хотели сделать работу быстро, а ножа под рукой не было, не видели ничего лучше, чем подобрать кремень, отломить кусочек и наточить его хорошенько. Один оригинал даже умудрялся с его помощью бриться.

– Но марсиане их не распознают как оружие, – повторила Верити. – Не считают инструментами.

Я кивнула.

– Может быть, они и помнят что-то о своем прошлом – это сохранилось в облике машин, в странной искусственной экологии, которую они сами изобрели. Но свой собственный каменный век они позабыли…

– Если, конечно, он у них вообще был – не факт, что геология Марса это позволяет, – сказала Верити. – А вы, Берт, – вы кричали, что человеческим заключенным никак не поможешь, и в то же время бросали им заостренные камни прямо на глазах у марсиан!

– Этого слишком мало, – ответил Берт, слегка смущенный тем, что его план раскрыли. – Даже кремень не сможет разрезать металлическую сетку, я проверял. Ничто не может ее разрезать.

– Не понимаю, – недоуменно сказала я. – Зачем же тогда нужны эти камни?

Верити терпеливо произнесла:

– Кремень не может разрезать решетку. Но он может резать человеческую плоть, Джули.

И тут до меня дошло.

– Это наилучший выход, – произнес старый артиллерист. – Для тех, у кого хватит силы воли это сделать. Или спасти таким образом детей. Так что, можно сказать, я бросаю им своего рода вызов.

Переварить такое было по-настоящему тяжело – вероятно, потому, что у меня не настолько богатое воображение, как у Кука или, например, Уолтера.

– Что ж, в таком случае вы делаете доброе дело, Берт, – произнесла я.

– Это все, что я могу.

– У вас все-таки есть сердце…

– Не смейте никому об этом рассказывать.

– Со стороны и не скажешь.

Он взглянул на меня неприветливо.

– Марсиане об этом тоже пока не знают, но если догадаются, то моей маленькой игре конец. Они пытаются нас понять. Ставят эксперименты. Вы сказали, что пришли сюда, чтобы поговорить с марсианами. Тогда для начала вам стоит увидеть, чем они занимаются. И понять, что к чему. Именно это я вам сейчас покажу.

Он проводил нас к той части базы, где довольно глубокие круглые ямы были расположены рядами в строгом порядке. Над каждой была натянута металлическая сетка, и рядом с каждой стояла многорукая машина – недвижный страж, не знающий усталости. Теперь я слышала тихий стон и бессильный плач, причем явно не одного человека, а сразу многих. Я непроизвольно попятилась. Думаю, я так бы и не решилась подойти, если бы не поддержка Верити, – к тому же мне не хотелось показывать свою слабость ни Берту Куку, ни окружающим нас марсианам.

В первых нескольких ямах, впрочем, не обнаружилось ничего нового, кроме смертельно бледных и измученных призраков, которые когда-то были людьми: мужчин, женщин и детей, на несколько часов заключенных вместе, чтобы потом принять свою еще более страшную участь. Отличие состояло в том, что в расположении этих ям будто бы был какой-то строй, какая-то закономерность, они напоминали огромное игровое поле с клетками. Я знала, что человеческие ученые проводят эксперименты в похожих условиях. Если они хотят проверить, например, эффект от разных сочетаний ингредиентов для нового лекарственного средства, они разрабатывают матрицу комбинаций и реализуют ее в лаборатории, – и это было похоже на то, что я наблюдала здесь.

Берт подтвердил мои догадки: он сказал, что это нечто вроде лаборатории. Марсиане занимались здесь изучением человеческой души.

– Насколько я могу судить, у марсиан нет семей, в нашем понимании. Как и семейных связей. Конечно, они производят на свет потомство, но, когда появляется малыш, он может примкнуть к любому взрослому по своему выбору. И, кстати, грудью они тоже не кормят; даже если когда-то марсиане были млекопитающими, сейчас это не так. Молодняк, едва отделившись от родителей, начинает сосать кровушку, – можно сказать, с юных лет приучается к вину.

– Что за мерзкая шутка!

– При этом, как мы уже могли убедиться, они достаточно преданы друг другу, – продолжал Берт. – Преданы расе в целом. Когда они преодолели все это расстояние и снова прилетели в Англию, их целью, конечно, оставалось исследование того, как с нами справиться, но в первую очередь они вернулись за останками тех, кого им пришлось бросить.

Я кивнула.

– Уолтер предсказывал, что так и будет, и приводил тот же самый довод.

Но Берта Кука совершенно не интересовало, что там когда-либо говорил или писал Уолтер Дженкинс.

– Короче говоря, они здесь. Изучают нас. И они заметили, что мы тоже преданы друг другу, но в рамках семьи – преданы нашим родителям, братьям, сестрам и в особенности детям.

Ко мне подбиралось отвратительное осознание происходящего.

– И как это связано с теми рядами ям?

– Ну, они ставят над нами опыты. Перемешивают группы. Подробностей я не знаю. Но в одной яме сидят, например, родители с детьми. В другой – незнакомые друг с другом люди – взрослые и дети. Это две крайние величины, остальные – промежуточные сочетания. Вопрос: вы можете пожертвовать собой ради своего ребенка, но сделаете ли вы это ради чужого? Или, скажем, ради племянника, племянницы или внука… Если предложить вам обменять двух племянников на одну родную дочь, что вы сделаете? А десяток племянников? Вот что они исследуют – по крайней мере, именно к таким выводам я пришел. Я день за днем следил за тем, как они приводят в лабораторию все новые образцы, за тем, как дети плачут и зовут матерей, с которыми их разлучили.