Михаил Ахманов - Меч над пропастью

В одном из стойбищ карликов Миллер развернула полевую лабораторию: жилой и рабочий купола, склад с продуктами и оборудованием, флаер, гравиплатформа и три универсальных кибера. Никакой защиты, кроме роботов, у нее не имелось – зверолюди были дружелюбными созданиями, не склонными к насилию и воровству.

Нашарив в контейнере тюбик с жидким шоколадом, она выдавила по капле в протянутые к ней ладошки. Юный Моцарт слизнул лакомство мгновенно, более мудрый Шекспир ел обстоятельно и неторопливо, растягивая удовольствие на целую минуту. Затем сказал:

– Оно слаще травы. Оно радует, хотя его цвет не очень красив. Большая Белая делает сладкое коричневое сама?

Большой Белой малыши называли Миллер, чья кожа, защищенная медимплантом от солнечных ожогов, сохраняла естественный цвет. Что до самих зверолюдей, то они обходились без имен, окликая друг друга соответственно обстоятельствам: «Ты, пьющий воду!» или «Ты, который у кустов!» Нора Миллер давала им имена для собственного удобства; Моцарт был Моцартом потому, что напевал мелодии, похожие на звон воды в ручье и шорох листьев, а Шекспир оказался хорошим рассказчиком. Оба, как и другие члены семейства, откликались на придуманные Миллер имена, но между собой звали соплеменников по-прежнему. Ты, который ест сладкое коричневое…

– Хочу еще! – заявил Моцарт.

Шекспир сорвал травинку местного сахараноса и в раздумье уставился на нее. Затем настойчиво повторил:

– Делаешь сладкое сама?

– Нет, это делают другие люди, – сказала доктор Миллер. – Я плету слова с малышами.

«Плести слова» означало «говорить» и считалось у зверолюдей важным искусством. Шекспир отвесил в знак согласия губу, но с травинкой не расстался, а продолжал изучать стебелек.

– Если долго варить траву в горшке, будет сладкое?

– Будет, – кивнула Миллер, в который раз удивившись понятливости карликового народца.

– Хочу! – Моцарт дернул рукав ее комбинезона.

– Мы ведь решили: ты и тот, кто с травой, отведете меня в пещеру к водопаду, и я дам вам много коричневого сладкого.

Фраза была непростой, так как содержала напоминание об обещанном и условие, при котором Моцарт и Шекспир могли рассчитывать на целый тюбик шоколада. Но, излагая свою мысль, доктор Миллер обошлась без упрощений – язык пигмеев позволял общаться на темы и более сложные, чем обмен услуги на лакомство. На этом языке она могла бы объяснить причины разрушения гор и появления воды в источниках, описать шарообразность мира и даже поведать о задачах ФРИК, ибо понятий для таких бесед вполне хватало. Ее подопечным были доступны разговоры не только о пище, но о вещах отвлеченных, таких, как добро и зло, красота и уродство, жизнь и смерть, прошлые и будущие времена. Их словарный запас казался не менее обширным, чем у шумеров и египтян, древнейших из земных цивилизаций.

Поразительно! С точки зрения быта, племя выглядело примитивным, и Миллер, опытный этнограф и лингвист, оценила бы их словарь в две-три сотни понятий. Есть-пить, сидеть-лежать, копать-бросать и так далее, как у туземцев Андаманских островов в двадцатом веке… Но поиски пищи, изготовление орудий и размножение отнюдь не исчерпывали их мир. Были странные легенды и предания, сложные брачные обряды и сексуальные игры, стойкое пристрастие к чистоте, целая система троп и тропинок, соединявших оазисы, обычай странствовать за сотни километров, чтобы найти подходящую пару и произвести потомство, ритуал борьбы за лидерство и многое другое, присущее скорее культурам, вступившим если не в железный, то в бронзовый век. Но пигмеи вполне обходились рубилами из кремня и палками-копалками.

– Завтра. Мы пойдем к водопаду завтра или в другой день, – сказал Шекспир, поглядывая на соплеменников, бродивших в мелком ручье. Одни тянули сеть, искусно сплетенную из тростника, другие били рыбу заостренными палками. Это получалось у них очень ловко.

– Тогда сладкое будет завтра.

Миллер спрятала тюбик. Шекспир и Моцарт проводили его тоскливыми взглядами – они обожали шоколад. Эти двое были самыми сообразительными в семье и, по мнению Миллер, самыми отчаянными и храбрыми. Их смелость состояла не в том, что они ее не боялись – Большая Белая не внушала страха ни самкам, ни детенышам. Причина для такой оценки была другая: Шекспир и Моцарт, пара непосед, облазили окрестные горы, побывав даже у водопада, куда пигмеи старались не ходить. Пока что Миллер не разобралась, с чем это связано, с реальной опасностью или каким-то обычаем вроде табу, но горела желанием попасть в таинственное место. Доводы у нее были веские: сахар, шоколад и сладкий сок.

Моцарт сложил губы трубочкой и принялся насвистывать печальную мелодию. Шекспир разгладил мех на груди и произнес:

– У водопада не всегда интересно. Мы придем, Большая Белая посмотрит и скажет: ничего нет, за что давать коричневое сладкое? Нужно идти туда в день, когда в водопаде сияет радуга. А это время еще не наступило.

– Когда же оно наступит?

– Я узнаю.

– Как?

– Я это чувствую. Мы все чувствуем. – Шекспир махнул лапкой в сторону ручья и шалашей на его берегу. – Чувствуют живущие здесь и живущие вдалеке. Потом тот, кто хочет, идет в пещеру к водопаду.

Еще одна загадка, отметила Миллер. Язык, обычаи, а теперь еще вот это… Чувствую! Чувствую, когда в водопаде сияет радуга! А до этого водопада, если верить малышам, три или четыре дня пути…

Возможно, такая чувствительность, несвойственная другим расам Пекла, объяснялась происхождением зверолюдей. Доктор Миллер полагала, что они не являются автохтонами, то есть коренными жителями планеты, и для такой гипотезы имелись основания. Планомерных раскопок на Пекле еще не вели, но первичный палеонтологический обзор был составлен, и эволюцию кьоллов, хеш, шас-га и остальных проследили вплоть до исчезнувших ныне местных обезьян. Однако эти ископаемые гоминиды, как доказали генетические исследования, не были предками зверолюдей. Пушистые пигмеи появились здесь внезапно и очень давно – может быть, прожили на Раху сотни тысяч или миллионы лет, совсем при этом не изменившись. На побережье и в пустыне нашли их черепа и кости очень почтенного возраста; видимо, когда-то они жили у моря и в речных долинах, в краях изобильных и плодородных, но по мере пересыхания материка им пришлось отступить в горную местность. Что касается этой катастрофической засухи, то она объяснялась либрацией планетарной орбиты, неустойчивой в системе двух солнц. Несомненно, Равана знавала лучшие времена, и когда-нибудь они опять наступят, через двадцать-тридцать тысячелетий.

Кто же переправил сюда малышей? Нора Миллер видела в этом руку даскинов, древних повелителей Галактики. Причину их исчезновения не знал никто, но их артефакты сохранились и были весьма заметными, от подпространственных тоннелей в Лимбе до странных квазиживых устройств в необитаемых мирах ветвей Ориона и Персея. Переселение разумной расы, с какой бы целью его ни затеяли, было вполне в духе даскинов – им, вероятно, нравились масштабные проекты. Во всяком случае, предки Шекспира и Моцарта никак не могли добраться до Раваны своим ходом. Миллер поражалась их сообразительности, но понимала, что дистанция от рубил и палок-копалок до звездолетов слишком велика. Изучая их язык, легенды и места обитания, она мечтала наткнуться на следы даскинов – пусть неясные, почти стертые временем, но все же заметные для опытного наблюдателя.