Михаил Ахманов - Посланец небес

Лютня ожила под его рукой, запела, зарокотала, застонала, и Тревельян забыл об этих мелочах. Репертуар, подобранный ему экспертами Фонда, был обширен и в нужной степени привязан к местным реалиям; так, вместо луны упоминалась Ближняя звезда, а названия цветов, животных и деревьев заменялись местными аналогами. Но даже эта вивисекция была не в силах справиться с очарованием романса на стихи Есенина, и бурный восторг публики стал наградой Тревельяну. Кричали так же долго и так же громко, как после выступления Фириданума, и командор, оценив интенсивность шума, сообщил: «С этим блондинистым фертом идете ноздря в ноздрю. Подбрось в реактор уголька и обходи по боевой траектории!»

Уместный совет – следующим номером программы шла боевая песня. Но тут у Тревельяна были сложности, так как в земных военных маршах и тому подобных сочинениях, разнообразных и многочисленных, упоминались ружья и пушки, батальоны, что идут в атаку под шквальным огнем, крейсера, лазерные орудия и боевые роботы. Таких слов из песни не выбросишь, винтовку мечом не заменишь! Поэтому он выбрал эпизод из «Илиады», схватку Ахилла с Гектором, которую специалисты ФРИК перенесли в эпоху Уршу-Чага. К сожалению, строй любого из осиерских языков был не приспособлен к гекзаметру, Гомер подвергся большей переделке, чем Есенин, и в результате вместе с водой выплеснули дитя. Хоть Тревельяну удалось сорвать крики одобрения, лидером на этот раз стал Хиджи-Дор из Дневной Провинции, воспевший мощным басом взятие имперским войском Сахаса, долгую кровавую осаду, свершившуюся то ли семнадцать, то ли шестнадцать веков назад. Отличная баллада, заслуженный успех, молча признал Тревельян, слушая, как приветствуют соперника. Крики не смолкали долго – Сахас являлся столицей Сотары, с которой тилимцы были на ножах.

– Не унывай, это ничего не значит, – шепнул ему на ухо Туки. – Пустые вопли! Решать-то будет наша красотка, а ей этот Сахас до Ближней звезды! К тому же, – многозначительно добавил он, – я точно знаю, что у Хиджи-Дора шансов нет.

– Почему?

– Слишком волосат. Она, – Туки стрельнул глазами на прекрасную Арьену, – волосатых не любит.

– Но я тоже… – забеспокоился Тревельян, но юный герольд ободряюще хлопнул его по плечу:

– Ты выглядишь великолепно. Недаром вчера побывал у цирюльника.

Наступило время Дня, был объявлен перерыв, и зрители разошлись по ближайшим покоям, к манящим винами и закусками столам. Правитель с места не поднялся, но лицезреть его никто не мог: придворные обступили Супинулума плотным кругом, и из-за этой живой стены доносились только смачное чавканье да неясный рык. Медоносная Бабочка тоже осталась на своем помосте, грациозно ела фрукты, мило улыбалась да разглядывала своих мотыльков, которых обносили прохладительным. Тревельян заметил, что ее взгляд все чаще обращается к нему и сладкогласому Фиридануму; похоже, сейчас и решалось, кто станет победителем и завоюет главный приз.

«Девица себе на уме, – заметил призрачный Советник Тревельяна. – Думаю, ты ей приглянулся. Этот блондинчик против тебя мелковат».

«Зато голосист».

«В мужчине главное не голос, а бравый вид и крепкий… Крепкая закваска, я хочу сказать».

«С закваской у меня все в порядке. Передалась по наследству», – проинформировал Тревельян, любуясь нежным личиком Арьены.

«Так что же, в Шо-Инг сегодня не поедем? Останемся тут на ночь?»

«Может быть. Посмотрим».

Публика, сверкая украшениями, стала возвращаться на свои места, между скамьями вновь засновали служители, и на подносы обрушился звонкий град монет. Наблюдая за их сверкающим потоком, Тревельян решил, что коммерсанты в Сестринстве неплохие – здесь пахло суммами в десятки тысяч золотых, и, вероятно, выигрывались и пускались прахом целые состояния. Еще он размышлял о том, не стоит ли задержаться в Ферантине на два оставшихся праздничных дня, пройтись по городу с карнавальным шествием, поглядеть на борцов и фокусников, испить тилимских вин и – кто знает! – вернуться к Арьене на вторую и на третью ночь. Если, конечно, он удостоится первой.

– Слушайте, слушайте! – раздался зычный голос герольда. – Песня третья, и последняя! Песня о томлении и нежной страсти, о чувствах, что вложены богами в души женщин и мужчин, песня о любви… – Тут Арьена сделала какой-то непонятный знак, и герольд с поспешностью добавил: – Но обязательно несчастной! О гибельной любви, ведущей к смерти, однако превозмогающей ее силою чувств!

Тревельян возликовал, а физиономии его соперников сразу увяли. Они, конечно, готовились пропеть хвалу любовным радостям, что начинаются с первого взгляда, пронзающего сердце, а кончаются в постели. Возможно, имелись и другие варианты, но тоже наверняка мажорные, в которых воспевались красота Арьены, сияние ее очей, нежность губ, румянец ланит и прочие прелести. У Тревельяна же был заготовлен романс, написанный великим Дарсонвалем на слова Эдгара По и переведенный исключительно удачно, песня про Эннабел Ли, столь же прекрасная, сколь и трагичная. А главное, так подходящая к названной теме!

Стараясь не обнаружить торжества, он слушал выступления соперников. Им приходилось импровизировать и выкручиваться, и у одних эти потуги выглядели жалко, а у других вполне достойно – Хиджи-Дор и Фириданум были и тут на высоте, перестроившись с завидной быстротой с мажора на минор. По жребию Тревельян пел седьмым, и едва зарокотали струны его лютни, как Арьена поднялась, шагнула на самый край помоста и, склонив головку к плечу, потупила взор. На этот знак благоволения публика отозвалась сдержанным гулом, раздался шелест одежд, потом опять зазвенели золото и серебро, но сыпался металл уже не на подносы, а в кошельки выигравших счастливцев. Тревельян не слышал ничего. Он пел, глядя на девушку, раз за разом повторяя рефрен: «И ни горние ангелы в высях небес, ни демоны в недрах земли не в силах душу мою разлучить с душой моей Эннабел Ли», [4]– и каждый аккорд, каждое слово были так прекрасны, что шум прекратился сам собой, зал очарованно замер, и, когда песня отзвучала, под сводами арены на миг воцарилась тишина.

Потом ее взорвали топот ног, восторженные крики и протяжное пение труб герольдов. Арьена шагнула с помоста – нет, не шагнула, а взлетела в парящем прыжке танцовщицы, но полет ее был краток и завершился в объятиях Тревельяна. Кажется, сюда она и хотела попасть. Руки девушки обвили его шею, щеку обожгло жаркое дыхание, и он услышал нежный шепот:

– Отнеси меня в свои покои. Скорей! Ночь уже близка…

В самом деле близка, подумал Тревельян, заметив, что в зале уже зажигают светильники. Подхватив на руки Арьену, он решительно направился к выходу. Губы ее были теплыми и сладкими.