Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина

Установили мачту на длинных растяжках, – пока лишь радиомаяк, должный заработать в день икс. Ориентируясь на него, должна была проследовать вторая экспедиция (уже под водительством мадам Ламоль) со всем грузом снаряжения, необходимым для освоения целого предстоящего театра военных действий, предусмотренных тем, кто был известен для большинства исполнителей этих планов под именем «Гирша». Пока же, место стоянки обнесли редкими глыбами и установили круглосуточные посты. Начало городищу было положено.

На пятый день от прибытия экспедиции произошло необъяснимое. (Только как-то косвенно мог бы это прояснить Мыщеловский, спустившейся к тем загадочным цилиндрам, и через систему редуктора выпустивший в небо, со свистом и ревом, нечто, оказавшееся джинном из бутылки). «Джинн» выходил из сопла диаметром всего несколько миллиметров, под давлением в десять атмосфер и, вероятно, концентрации этого вещества над местом его заточения соответствовала бы банка сгущенного молока, поглощенная водами всего Баденского озера. Но эффект оказался сказочным.

Вблизи ангара все более или менее оделось вуалью, схожей с мерцающим горячим воздухом над раскаленным противнем. Резко запахло озоном. Повеяло весною и грозой. Истомленные зноем люди возбужденно задвигались, весело заговорили. Стали сбивать с себя призрачных мух, которые к тому же пребольно жалили. Все запасы топлива и машинного масла были предварительно забраны металлической сеткой и прикрыты диэлектрическим покрывалом. Эффект дренажа илема – послесловие опытов Гарина – сказался быстро и здесь; совсем уж против правил здешней природы. Как-то чересчур свежо повеяло для этих мест. Над лагерем зависли волнуемые ветром шелковистые шнуры испарений, группирующиеся в сети, наконец, в коконы и – кучевые облака во все более мрачнеющем небе. Побежали низкие и темные барашки, гряды их, все оделось тучами. И как нарастал потенциал между землей и тучами, усилилось борение их. Столкнулись несколько раз с громовым треском. И все яснее вырисовывалась воронка в небе, в которую во все полнеющие и темнеющие щеки начинал дуть ураган. Ударил внезапный смерч. Высветилась первая рогатая, лиловая молния, трепетная, как реснички. И вот уже одна, вторая, третья капли дождя сорвались как по узким грохочущим желобам, пробивая себе дорогу, и следом – ливень. Пустыня дрогнула.

Высохший от старости коричневый араб выстаивал с окаменевшим лицом, всей позой выдавая особое внимание и напряжение. Он вслушивался. Так внимать пустыне мог только пророк Мухаммед – небу. Сейчас его разум отказывался понимать; язык – повиноваться. Он простер руки из широкого рукава бурнуса. В ладонь – лодочкой – ударила вода. Но и сам весь он уже был промокший до нитки, тюрбан напитался влагой и налезал на глаза. Не выдержав пытки водой, рядом с ним заголосил верблюд. В двух шагах от них лопнула каменистая доселе почва. Выскочила то ли ящерица, то ли какой росток. «Алла…», – запоздало сотворили молитву губы бедуина. Белые сотворили чудо. Но почему бы и нет! если могли они черпать из нутра земли вонючую черную грязь и превращать это в золото, то почему тогда с небес – откуда и положено идти дождю – ему бы и не пролиться. Араб загадочно улыбнулся. В душе-то он всегда верил в мудрость и рассудительность Востока.

Хлынов мудрствовал. Было о чем подумать. Вот уже пятый день он находился в Вене, на семинаре профессора Рейхенбаха. Тематика встреч была насыщена парадоксами и невосполнимыми потерями для рассудочного миропонимания. Эра отстраненного физика-созерцателя, констатирующего голые факты, завершилась. В систему знаний входил наблюдатель, – наблюдатель, вообще. Царица наук – математика, оказывалась ловкой иллюзионисткой, подменяя физическую метрику некоторыми возможными мирами, и граница между тем и другим была до жути прозрачна. Прежние ее достоинства – внутренняя непротиворечивость да исполнимость в пределах «если так… то эдак», все чаще сводилась теперь к теории вероятности того или иного события.

Рейхенбах крепко держался равновесия в своем искусстве «канатоходца» в системе натянутых аргументов и положений, как, например, таких: «Вот, кстати, – восклицал он, прохаживаясь в небольшой аудитории в затертом костюме и черной академической шапочке. – Коснемся несколько определения жесткого тела, – понятия, имеющего в теории относительности немаловажное значение. Само наше чувство реальности в значительной мере сформировано свойством предметов оставаться тождественными самим себе, т.е. не изменять своей первоначальной формы, и тел, преимущественно твердых. Недаром все зыбкое, текучее подтачивает это чувство, и мы говорим, плывет, как во сне, имея в виду как раз что-то в высшей степени нереальное. (Профессор более чем задумчиво утвердился в созерцании графина с водой на столе, пожевывая губами, и как будто чего-то сторонясь в своих воспоминаниях). Проблема осложняется тем, – продолжил он, – что мы не можем решить ее простым указанием на реальные вещи. Фактически ни один предмет не является непосредственно реализацией абсолютно жесткого тела физики. Более того, сама реализация этого как будто в принципе запрещена. Такое тело – раз и навсегда сохраняющее свою метрику, – раз и навсегда выпадает из всякой возможной метрики и не нуждается в ней. Оно переводится в некий изначальный эталон, нулевую отметку, манипулировать с которой невозможно. Если, предположим, величина такого тела будет равна объему всего одной молекулы, то вся целиком молекулярная физика аннулируется, если только сама Вселенная одним скачком не переводится в новую систему отсчета… Гм. Помнится мне, один способный человек, на первых моих семинарах… еще в Германии, странно так заинтересовался этим парадоксом. Да, было такое время».

Хлынов слушал.

На этот раз они были вдвоем (не считая фрау Марты, жены профессора), на веранде, увитой плющом, одной квартиры, в той части старой Вены, которая, несмотря на свою историчность и почитание памятников, никак не относилась к фешенебельной части города. Сдаваемая чете Рейхенбах жилая площадь, располагалась во флигеле старого, обшарпанного дома, и кроме них – здесь еще селились известный скрипач и правовед, все евреи, эмигранты из Германии.

Сейчас стол был накрыт белой скатертью и легко сервирован, как, впрочем, и чашками саксонского фарфора, из которых приходилось пить (увы) кофе-эрзац. Профессор откусил бутерброд с яблочным повидлом, поморщился, отпив из чашки. Поджал губы, словно бы кому-то сочувствуя. Померанцевый отблеск настольной лампы ложился на лица Рейхенбаха и его жены. Хлынов отсиживался в тени; из вежливости – с чашкой в руке, не прикасаясь ко всему остальному здесь мизерному угощению.