Радмило Анджелкович - В тени Сфинкса

Это, конечно, явления крайние, вроде смога или пробок на автострадах в прошлом веке. О злой воле, о заранее обдуманном намерении здесь и речи не может быть; компьютер всегда делает то, что легче дается, подобно тому, как вода всегда течет вниз. Но воду можно остановить плотиной; помешать уловкам компьютеров несравненно труднее. Впрочем, подчеркивает автор «Интеллектрической истории», все, в общем-то, идет как нельзя лучше. Дети учатся грамоте при помощи орфографического сиропа, любые изделия, включая шедевры искусства, доступны и дешевы, в ресторане вас встречает толпа вышколенных кельпьютеров, а их специализация доходит до того, что один занимается только пирожными, другой соками, желе, фруктами (так называемый компотер) и так далее. Что ж, это, пожалуй, верно. Действительно — куда ни глянь, комфорт просто неслыханный.

Дописано после ужина у Симингтона. Вечер прошел очень мило, но надо мной жестоко подшутили. Кто-то из гостей — узнать бы, кто! — всыпал мне в чай щепотку кредибилина, и я немедленно ощутил такое восхищение салфеткой, что тут же, с ходу, изложил новую теодицею. После нескольких крупиц проклятого порошка человек начинает верить во что попало — в лампу, в ложку, в ножку стола; сила моих мистических ощущений была такова, что я пал на колени перед своим кувертом, и только тогда хозяин поспешил мне на помощь. Двадцать капель трынтравинила отрезвили меня: он навевает такой ледяной скептицизм, такое безразличие ко всему на свете, что даже приговоренный к повешению плюнул бы на предстоящую казнь. Симингтон горячо извинялся за инцидент. Думаю, однако, что размороженники пробуждают у прочих людей какие-то скрытые антипатии — вряд ли кто-нибудь отважился бы на подобную шутку в другой компании. Чтобы дать мне время придти в себя, Симингтон проводил меня в свой кабинет. И снова я сделал глупость: включил кассетный аппарат на рабочем столе. Я принял его за радио. Оттуда вылетел целый рой блестящих букашек и облепил меня с головы до ног; изнемогая от щекотки и зуда, царапая себе кожу ногтями, я вылетел в коридор. То была обыкновенная зудиола, а я по незнанию включил «Пруритальное скерцо» Уаскотиана. Ей-богу, это новое осязательное искусство выше моего понимания. Билл, старший сын Симингтона, говорил мне, что существуют и непристойные сочинения. Фривольное асемантическое искусство, близкое к музыке! Ох уж эта неистощимая человеческая изобретательность! Молодой Симингтон обещал свести меня в тайный клуб. Неужели оргия? Во всяком случае в рот я ничего не возьму.

8. XI. 2039. Я-то думал, что попаду в роскошное заведение, притон неслыханного разврата, а очутился в затхлом, грязном подвале. Говорят, столь точная имитация минувшей эпохи обошлась в целое состояние. Под низкими сводами, в духоте, перед наглухо запертым окошком терпеливо стояла длинная очередь.

— Видите? Настоящая очередь! — с гордостью подчеркнул Симингтон-младший.

— Ну хорошо, — сказал я, отстояв примерно с час времени, — а когда же оно откроется?

— То есть что? — удивились они.

— Ну, как же… окошко…

— Никогда! — с удовлетворением отозвался хор посетителей.

Я остолбенел. До меня не сразу дошло, что я участвую в развлечении, которое было такой же противоположностью их жизненного уклада, как черная месса в старые времена — противоположностью белой. Ведь ныне (и это совершенно логично) выстаивание в очереди может восприниматься только как извращение. В другом клубном подвале я увидел обычный трамвайный вагон; внутри была ужасная давка, летели пуговицы, в клочья рвалась одежда, трещали ребра, отдавливались каблуками ноги — в такой натуралистической манере эти любители старины воссоздавали экзотический трамвайный быт. Посетители — растерзанные, помятые, однако сияющие от удовольствия, пошли потом подкрепиться, я же вернулся домой, прихрамывая и придерживая брюки руками, но с улыбкой на лице. О, наивная молодость! Радостей и волнений она всегда ищет в том, что меньше всего доступно. Впрочем, историю теперь мало кто изучает: в школе ее заменил новый предмет, бустория, то есть наука о том, что будет. Как обрадовался бы профессор Троттельрайнер, если б узнал об этом! — грустно подумал я.

9. IX. 2039. Обед с адвокатом Кроли в небольшом итальянском ресторанчике «Бронкс» без единого робота или кельпьютера. Превосходное кьянти. Нас обслуживал сам шеф-повар, пришлось хвалить, хотя я не переношу макарон в таком количестве, даже с приправой из базилика. Кроли — настоящий адвокат, адвокат с головы до ног, сожалеющий об упадке судебного красноречия. Ораторское искусство в суде зачахло, все решает подсчет штрафных пунктов. Преступность, однако, не отмерла. Она лишь стала незаметной глазу. Наиболее тяжкие преступления — это майнднапинг (духовное похищение), нападение на банки особо ценной спермы, убийство со ссылкой на восьмую поправку к конституции (убийство наяву в убеждении, что оно иллюзорное, а жертва — всего лишь псивизионный или ревизионный фантом), а также тьма разновидностей психимического порабощения. Майнднапинг обнаружить непросто. Жертва, одурманенная психимикатом, попадает в фиктивное окружение, даже не догадываясь об этом. Некая миссис Вандейджер, решив избавиться от постылого мужа, любителя экзотических путешествий, подарила ему билеты на сафари в Конго, вместе с лицензией на отстрел крупного зверя. Не один месяц провел мистер Вандейджер в увлекательных охотничьих приключениях, не подозревая, что все это время он торчал на чердаке, в садке для домашней птицы, напичканный психимикатами. Если бы не пожарные, забравшиеся на чердак при исполнении служебных обязанностей, мистер Вандейджер наверняка погиб бы от истощения, которое он, кстати, считал естественным: ему мерещилось, будто он заблудился в саванне. Такие операции часто проводит мафия. Один мафиози хвастал перед мистером Кроли, что за последние шесть лет он распихал по сундукам, куриным садкам, собачьим будкам, чердакам, подвалам и прочим укрытиям в домах весьма уважаемых семей четыре с лишним тысячи человек; всех их постигла незавидная участь. Затем разговор перешел на семейные дела адвоката.

— Милостивый государь! — произнес он, привычно сопровождая свои слова ораторским жестом. — Вы видите перед собой известного защитника, светило адвокатуры — и несчастнейшего из отцов! У меня было двое талантливых сыновей…

— Как, и оба умерли?! — ахнул я.

Он отрицательно покачал головой.

— Живы, но стали эскалантами!

Видя, что я не понимаю его, он разъяснил существо своей родительской катастрофы. Старший сын подавал большие надежды в качестве архитектора, младший — на поэтическом поприще. Первый от реальных заказов, которые не удовлетворяли его, перешел на урбафантин и конструктол и теперь возводит целые города — воображаемые, однако. Подобным же образом протекала эскалация у младшего отпрыска: лиронал, поэматол, сонетал, и теперь вместо того, чтобы творить, он глотает психимикаты, навсегда потерянный для реального мира.