Лев Вершинин - Выдумки чистой воды

А, вот оно что! Это пращники. Они дружно выбегают из толпы, дают по нам весьма прицельный залп и вновь скрываются. Увы, такого прежде не было.

Но ведь и мы им тоже что-то приготовили! Наш строй вдруг расступился, и…

Откуда-то издалека слышится топот и ржание. А вот уже ближе. Еще. И еще. И…

Мчатся колесницы! Четверки сытых лошадей, возницы в латах, ступицы утыканы кривыми острыми ножами. Колесницы на полном ходу врезаются в толпу и давят, топчут, мнут! Возницы хлещут лошадей, кричат… и уносятся прочь. Грохот и лязг замирают в ночи…

Толпа стоит. Растерзанная, сломленная.

— Барра! Барра!

И, сомкнув ряды, мы вновь идем на них. Меч вверх — меч вниз, меч вверх — меч вниз. В нас бросают камнями, а мы крушим, тесним, кричим. Крик опьяняет нас, крик помогает нам не замечать ударов, не спотыкаться о тела убитых и даже…

Он размахнулся пращой и метнул. Я укрылся щитом. Он прыгнул на меня — я упредил его мечом. Он упал. Я склонился, ударил — он дернулся и замер. Я посмотрел ему в лицо — и ужаснулся! Я встал перед ним на колени… Нет-нет! Я подскочил и громко крикнул:

— Барра!

Крик разъяренного слона сильнее памяти. Я снова поднял меч и двинулся дальше. Меч поднимался, опускался, поднимался, опускался. Строй был давно уже нарушен, каждый бил в одиночку. Спешили. К рассвету все должно быть кончено. Ведь если хоть один из них останется в живых и запоет при виде солнца, то, говорят, случится нечто страшное. Я поднимаю, опускаю меч. Я поднимаю, опускаю — и толпа редеет, падают последние. Никто из них не убегает, они, как и прежде, надеются, что хоть один из них увидит солнце, и тогда…

Напрасно. Мы стоим на площади. Я командир, и под моим началом восемнадцать воинов, квардилия. Пять квардилий — штандарт, пять штандартов — колонна. Тот, кто бросался на меня, лежит с открытыми глазами. И все они лежат. Мы победили.

— Барра! Барра!

Короткая команда, левое плечо вперед — и, сомкнутым строем, укрывшись щитами, мы покидаем площадь.

В городе ни огонька. Перепуганные жители не спят, они все как один следят за нами сквозь щели ставен. Несчастные! Зачем их пригнали сюда? Кому понадобился этот пыльный жаркий город? Не будь здесь никого, его давно бы занесло песком. И пусть тогда бы духи мертвых собирались, и пели, и строили бы новый Храм, и снова пели.

Мы покидаем город.

— Р-раз! P-раз!! Р-раз!!!

Нас ждет горячая похлебка с маслом и двойная порция вина.

А на востоке розовеет небо.

…Все это было вчера. Сегодня мои воины ушли. Привели новобранцев. Я говорил с ними, шутил. Двух или трех из них убьют в ночь перед равноденствием, а кто-нибудь сойдет с ума. Те, что ушли сегодня, были белые как мел. Шутка ли — сражаться с духами!

Да, воинов меняют, квардилионы остаются. Словно мы не люди! Что я, ничего не понимаю, что ли? Да я его сразу узнал! Прошлой весной он шел со мной рядом, кричал. А вчера…

Толпа бы никогда до этого не догадалась. Стояли бы, словно бараны. И вдруг — обученные пращники! Строй. Дисциплина. Навык. И, главное, это лицо — шрам на правой скуле. Я еще как-то спросил у него… А вчера ночью он хотел меня убить, только я упредил, а потом наклонился, узнал… Я ошибся? Что ж, можно вернуться на площадь…

И не увидеть ничего. Площадь будет пуста — ни распростертых тел, ни крови, ни даже следов. Когда восходит солнце, тела исчезают — тех, из толпы, и наших воинов. А ровно через год они уже вместе выходят на площадь. И двое из моей квардилии, которые вчера были убиты, на следующий год будут стоять в толпе. И двое из соседней — там же. И десять от штандарта, от полусотни, от колонны. Это уже не толпа, а смелые, обученные воины. И если их товарищи на этот раз составили отряд отменных пращников, то через год…

И мне не страшно, нет. Но это же безумие! Я не могу сражаться со своими! Сейчас я встану и возьму свой меч — короткий, боевой — и выйду на плац. Ночь, все спят. А я опущусь на колени, прижму меч к животу и упаду ничком. Так я умру в третий раз. Но перед смертью громко крикну:

— Барра!

На самом краю далеких, не всеми достижимых пределов, в одной из самых глухих провинций благословенного султаната Роа, проживало немногочисленное племя ловцов бесхвостых ящериц. Бесхвостые ящерицы — зеленые, шестилапые, с умными бордовыми глазами — в великом изобилии водились в ближайшем заливе и были на редкость доверчивыми существами, так что охота на них являлась сущей забавой. Мясо у ящериц было нежное и питательное, а икра их считалась изысканным лакомством и посему подавалась лишь к пиршественному столу. И если кому хоть раз удавалось отведать зернистой, рассыпчатой икры, сдобренной салатом из пряных водорослей…

Но, сами понимаете, не так-то просто снизойти до пищи полудиких рыбаков, и поэтому, отправляясь на базар, они везли с собою не икру бесхвостых ящериц, а бурдюки, полные самого лучшего, самого верного, самого смертоносного яда, слава о котором гремела не только по благословенному султанату, но и далеко за его пределами. Стрелы, смазанные этим чудесным снадобьем, не знали пощады. А добывали яд…

Когда-то это было великою тайной, которая теперь — увы! — доступна слишком многим…

А добывали яд из сока весьма и весьма благоуханных плодов, которые тяжелыми гроздьями покрывали тамошние непроходимые заросли. Плоды считались горькими и несъедобными, но если их прокипятить в специальном отваре, то получался весьма чудесный и ужасный яд, не знающий противоядия.

Мало того — зерна благоухающих плодов, сваренные в ядовитом отваре, набухали и становились круглыми, твердыми и блестящими, как жемчуг. Жители собирали их, несли в храм и слагали к ногам шестирукого идола, покровителя ловцов бесхвостых ящериц.

Храм был маленький, службы в нем отправлялись простые, как и сама жизнь полудикого племени, так что за всесильным идолом присматривал всего один служитель. Был он молод, сух, невзрачен и неразговорчив. Приняв подношения соплеменников, служитель падал ниц и просил у идола удачи в охоте — делал он это гнусаво, торопливо и, признаться, без должного уважения к божеству, — а затем вставал и молча выпроваживал из храма молящихся. Молящиеся не возражали.

Оставшись один, служитель брал опахало из павлиньих перьев и принимался подметать храм, подбирая раскатившиеся по углам ядовитые жемчужины и сбрасывая их к подножию идола, который, кстати, уже утопал в них по самые колени, а потом…

Потом он уходил на берег моря и сидел там до самой темноты, смотрел куда-то поверх горизонта и напряженно думал. Бесхвостые ящерицы шныряли вокруг него, а те из них, что посмелее, даже взбирались ему на плечи и пытались заглянуть в глаза.

Служитель ящериц не видел, не видел он и моря, он видел — в мыслях — далекий океан, тот самый, что омывает земную твердь. Порою служителю удавалось даже представить себе весь земной диск — со всеми землями и островами, морями и океанами. Служитель закрывал глаза и видел, что диск покоится на спинах трех слонов, слоны стоят на черепахе, а черепаха…