Роберт Хайнлайн - История будущего [сборник]

Я подумал и успокоился. Ой говорил дело, хоть я и был глубоко разочарован. Он переменил тему:

— Как ты себя чувствуешь?

— Замечательно.

— Они сказали, что завтра снимут гипс с ноги.

— А мне об этом ни слова.

Я постарался устроиться поудобнее.

— Больше всего на свете мечтаю выбраться из этого корсета, а доктор говорит, что придется пожить в нем еще несколько недель.

— Как рука? Можешь согнуть пальцы?

Я попытался.

— Более или менее. Пока стану писать левой рукой.

— Во всяком случае, мне кажется, что ты не собираешься умирать, старина. Кстати, если это послужит тебе некоторым облегчением, могу сообщить, что подручных дел мастеришко, который пытал Юдифь, скончался во время операции по твоему спасению.

— В самом деле? Жалко. Я хотел бы оставить его для себя…

— Не сомневаюсь. Но в таком случае тебе бы пришлось стать в длинную очередь. Таких, как ты, немало. Я в том числе.

— Но я-то придумал для него кое-что оригинальное. Я заставил бы его кусать ногти.

— Кусать ногти? — Зеб явно удивился.

— Пока он не обкусал бы их до локтей. Понимаешь?

— Да, — усмехнулся Зеб. — Нельзя сказать, что ты страдаешь избытком воображения. Но он мертв, и нам до него не добраться.

— Ну тогда ему повезло. А почему ты, Зеб, сам до него не добрался?

— Я? Да я даже не участвовал в твоем спасении. Я к тому времени еще не вернулся во Дворец.

— Как так?

— Не думаешь ли ты, что я все еще исполняю обязанности Ангела.

— Об этом я как-то не подумал.

— Не мог я вернуться после того, как скрылся от ареста. Теперь мы оба дезертиры из армии Соединенных Штатов — и каждый полицейский, каждый почтальон в стране мечтает получить награду за нашу поимку.

Я тихо присвистнул, когда до меня дошло все значение его слов.

Я присоединился к Каббале под влиянием момента. Правда, в тот момент мне было не до долгих рассуждений. Нельзя сказать, что я порвал с церковью в результате трезвого раздумья. Конечно, я понимал, что присоединиться к подполью значило порвать все старые связи, но тогда я об этом не задумывался. А что значило для меня навсегда отказаться от офицерского мундира? Я гордился им, я любил идти по улице, заходить в кафе, магазины и сознавать, что все глаза обращены на меня.

Наконец я выбросил эти мысли из головы. Руки мои оперлись уже на плуг, и лемех вонзился в землю. Пути назад не было. Я выбрал себе дорогу и останусь на ней, пока мы не победим или пока меня не сожгут за измену.

Зеб смотрел на меня испытующе:

— Не понравилось?

— Ничего. Я привыкаю. Просто события разворачиваются слишком быстро.

— Понимаю. Нам придется забыть о пенсии, и теперь неважно, какими по счету мы были в Вест-Пойнте [58] Американцы в учебных заведениях делят не по широким градациям (как у нас — школьная золотая и серебряная медаль, институтский «красный диплом»), а индивидуально, определяя место каждого в рамках группы, курса, выпуска; так, Хайнлайн закончил Военно-Морскую академию в Аннаполисе двадцатым из выпуска в двести сорок три человека. .

Он снял с пальца кольцо училища, подкинул его в воздух, а потом сунул в карман.

— Надо работать, дружище. Ты, кстати, обнаружишь, что здесь тоже есть военные подразделения. И совсем настоящие. Что касается меня, то мне эта фанаберия надоела, и я рад бы никогда больше не слышать: «Стройся! Равнение на середину!» Но все равно мы будем работать там, где нужно, главное — борьба.

Питер Ван Эйк пришел навестить меня дня через два. Он присел на краешек кровати, сложил руки на брюшке и посмотрел на меня:

— Тебе лучше, сынок?

— Я мог бы подняться, но доктор не разрешает.

— Хорошо, а то у нас людей не хватает. И чем меньше образованный офицер пролежит в госпитале, тем лучше, — он помолчал, пожевал губами и добавил: — Но, сынок, я и ума не приложу, что с тобой делать.

— Как так?

— Честно говоря, тебя с самого начала не следовало принимать в организацию: мы не имеем права вмешиваться в сердечные дела. Такие дела нарушают привычные связи и могут привести к скоропалительным и неверным решениям. А уж после того как мы тебя приняли, нам пришлось впутаться в такие авантюры, которых, строго говоря, и быть не должно.

Я ничёго не ответил. Нечего было отвечать: капитан был прав. Я почувствовал, что краснею.

— Не вспыхивай, как девушка, — сказал капитан. — Ведь с точки зрения боевого духа нам полезно иногда нападать самим. Но главная проблема — что делать с тобой. Парень ты здоровый, держал себя неплохо, но понимаешь ли ты в самом деле, что мы боремся за свободу и человеческое достоинство? Понимаешь ли вообще, что значат эти слова?

Я ответил, почти не колеблясь:

— Может быть, я и не первый умник, и, право, мне никогда не приходилось размышлять о политике, но я твердо знаю, на чьей я стороне.

Он кивнул головой:

— Этого достаточно. Мы не можем ожидать, что каждый из нас станет Томом Пейном [59] Томас Пейн (1737–1809) — особо колоритная фигура в истории Соединенных Штатов и Войны за независимость. Просветитель, философ, публицист, англичанин Томас Пейн вместе с французом маркизом де Лафайетом стоял у истоков американской Конституции, хотя и не принадлежал к числу ее формальных авторов (как, впрочем, и только что помянутый Лафайет, и сам автор проекта Декларации независимости США Томас Джефферсон). Герой Войны за независимость, гражданин Пейн тем не менее вынужден был в 1787 году покинуть США и вернуться в Англию. Ни первый президент США Джордж Вашингтон, ни второй — Джон Адамс не разрешили ему вернуться в Америку. Осуществить это удалось лишь тогда, когда третьим президентом стал его друг Томас Джефферсон. Гражданин Пейн — это едва ли не имя нарицательное; это не только судьба, но и ролевая установка: человек, для которого дело и судьба дела важнее собственных лавров и судьбы. .

— Кем?

— Томасом Пейном. Но ты о нем никогда не слышал, конечно. Когда будет свободное время, почитай о нем, у нас есть библиотека. Очень помогает. Теперь о тебе. Конечно, нетрудно посадить тебя за стол. Твой друг Зеб проводит за ним по шестнадцать часов в день, приводя в порядок наши бумажные дела. Но мне не хочется, чтобы оба вы занимались канцелярщиной. Скажи, что было твоим любимым предметом, твоей специальностью?

— Я еще не специализировался.

— Знаю. Но к чему у тебя были склонности? К прикладным чудесам, к массовой психологии?

— У меня неплохо шли чудеса, но боюсь, что для психодинамики у меня не хватало мозгов. Я любил баллистику.

— К сожалению, у нас нет артиллерии. Мне нужен специалист по пропаганде, но ты не подойдешь.

— Зеб был в нашем выпуске первым по психологии толпы. Начальник училища уговаривал его перевестись в духовную академию.