Николай Басов - Закон военного счастья

Стены в этой каморке были неимоверной толщины. Как Ростик ни прикладывал ухо, как ни пытался хоть что-то услышать, они хранили прямо-таки могильное молчание. Но могилой это помещение явно не было, потому что раз в день или примерно с перерывом часов в двадцать кто-то открывал крохотное окошко в двери и проталкивал в него плоскую глиняную миску с кашей, а следом плошку с водой.

При этом в отверстие пробивались слабые, несмелые и какие-то коптящие лучики света. Еще одно подтверждение, что Ростик все-таки находился не в могиле. А потом представление прерывалось на очередные двадцать часов. Пищу неизвестно кто выдавал только в том случае, если Рост возвращал предыдущую миску… Он иногда думал, что будет, если он случайно разобьет глиняную плошку из-под воды – ему, вероятно, не станут давать воду? Или случись треснуть мисочке – тогда он останется без пищи?

Так проходили дни за днями. Иногда он вполне по-дурацки думал о графе Монте-Кристо, иногда пытался увидеть свое будущее, чтобы понять, когда он выйдет из этой норы и выйдет ли вообще? Но чаще всего он радовался, что тут нет крыс и мышей и что даже пук соломы, на котором ему приходилось спать, был лишен насекомых. Если бы здесь была всякая подобная живность, он бы не выдержал – признался бы во всем, что «им» нужно.

Еще бы выяснить, кто такие «они»? Но этого он не знал, а подозревать в такой ситуации можно было каждого. И Председателя, и какого-нибудь из его холуев, и даже почти не относящихся к власти заговорщиков, которые решили провернуть хитрую операцию с Ростиком, чтобы во всем обвинить чинуш… Бред, решил Ростик, но от нечего делать придумал настоящую социальную теорию Боловска.

Итого, решил он, социальная деволюция, как это как-то назвал Пестель, привела к вырождению всех сложностей, свойственных обществу на Земле двадцатого века, откуда они были вырваны неведомо как, неведомо зачем. И это вырождение значило… Это значило, что они должны не только в производительных силах прийти почти к средневековью, может быть, не к самому махровому, но в любом случае к позднему, к зарождению товарно-денежных отношений, но и проделать тот же путь в производственных отношениях, со всеми прелестями этой не самой веселой системы.

И социальное устройство должно соответствовать тому периоду, когда на земной политической арене присутствовало, строго говоря, только пять сил, пять «ступеней». Итак, начинаем считать. Первое, административно-политическая верхушка, то есть в нынешнем Боловске – чиновничество. Ее выразителем является Председатель.

Второе, служилая знать, по боловскому счету – вояки, только не те, которые придерживаются Белого дома, а настоящие, которые умеют воевать. Это сам Ростик, Достальский, Ким и прочие его друзья. Третье, вероятно, как это ни кажется дико, купечество – торгашеское, финансовое и классическое, то есть с караванами, складами, забитыми товарами, и гостиными дворами. Его в городе Ростик пока не замечал, но, может быть, потому что ни разу не ходил на рынок? Но если дать волю воображению, то Рост мог вполне поставить на эту «должность»… Эдика Сурданяна. Какие-то про него смутные слухи доходили в последнее время. Кстати, второе и третье «сословия» Боловска могли и даже должны были сосуществовать, каждому по отдельности было бы хуже и опаснее, чем вместе.

Четвертое, это, разумеется, ремесленничество. И не только уличные сапожники, но и ребята потолковее, такие, как Поликарп, например, или тот мальчишка, что служит замом главного инженера на алюминиевом заводе… Жаль, забыл его имя. Эти тоже могут быть силой заметной, не менее, а может, даже поболе вояк будут значить, если захотят хоть как-то организоваться и выступить с политическими заявлениями. Ну, и пятая сила, конечно, крестьянство. Среди них у Ростика знакомых не было, но, возможно, лишь по той причине, что они в выраженный слой общества еще не сложились. Пока среди них много середняков, или, как это иногда называл Никита Сергеич, фермеров, но если шаги назад не будут осмысленно тормозиться, то повернется все это к концентрации земель, к помещикам и латифундиям.

По марксистско-ленинской традиции, Рост не знал, куда девать «прослойку», то есть интеллигенцию – врачей, учителей, университетско-политеховских преподавателей. Может быть, уличить Ленина в ошибке и присвоить им знак шестого сословия, думал он. Но тогда нарушался стройный ряд, последовательность, нарастание численности. После крестьянства должны стоять скорее уж не интеллигенты, а иждивенцы и, может быть, даже люмпены. Именно они должны быть шестым классом, но про них в умных учебниках обществоведения вообще ничего не говорилось, значит, принимать их в расчет не следовало.

Идея была красивой, Ростику даже немного жаль стало, что он не придумал ее до своей неудачной речи со ступенек Белого дома. Родись у него эта мысль пораньше, он бы сообразил, как растолковать разным гражданам, что… Да, вот именно – что он мог бы растолковать этим самым людям?

И получалось, что практически – ничего. Потому что, как бы ни был он красноречив, какие бы построения и аргументы ни приводил, стоило Председателю разок помянуть, что склады забиты, что детям будут молоко давать, и все – люди вообще не замечали никаких теорий. Все теории были им до лампочки, как и митинги.

Еще, разумеется, Ростик много спал. Он даже слегка порадовался, что может спать, сколько влезет. Но потом поймал себя на мысли, что спит действительно чересчур даже для выздоравливающего, и попытался делать хотя бы элементарную гимнастику. С этим у него пошло плохо – сразу разболелся бок, а когда стало холоднее и он начал мерзнуть, заболели еще и разные прежние раны. И все-таки он старался час-другой поотжиматься от пола, поприседать, порастягиваться, не давая мышцам совсем облениться.

А потом, в один прекрасный день, дверь в его камеру распахнулась, и в нее протиснулись два невероятно больших облома. Рост даже на миг подумал, что в Боловске верх взяли те самые пурпурные, которых они заставили приземлиться у Одессы, и вот теперь пара их вперлась в его камеру. Когда вышли на свет, в коридор, он сообразил, конечно, что это люди, но все равно ощущение отчуждения и чисто физической уязвимости перед ними осталось.

А потом они пришли в освещенную десятком светильников комнату, где за простым дощатым столом сидел худой, видимо, высокий человечек в очках, с очень близорукими глазами, остроносый, начинающий лысеть, но не с затылка или со лба, как это чаще бывает, а прядями. Еще у него был отвратительный запах изо рта, но это Ростик узнал не сразу.

– Садитесь, обвиняемый, – сказал человечек и указал на табуретку перед столом.