Игорь Дубов - Современная советская фантастика [Сборник]

Но у астероида нет памяти… Что такое для него время? И что оно такое для нас?

Они… сидят неподвижно. Или это просто мгновенная поза в движении. Как я мыслю сейчас — медленно или быстро? Как это узнать?..

Что такое для меня время?

— Скоро опять, — говорит Вита, глядя на разгорающуюся звезду. — Правда, Фен?

— Не знаю, Вита.

— Мне кажется, это был сон, — говорит Алек. — Наверное, этого никогда не было.

— Как ты можешь так говорить? — поворачивается к нему Вита.

Все-таки женская память сильнее мужской… В мужской памяти все слишком быстро стирается. Ведь Алек не шутит, он действительно сомневается в нашем совместном прошлом. Он живет настоящим и в какой-то мере — будущим… Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…

Я живу только прошлым. Где я, в какой эпохе, когда вызываю его в своей памяти? Я вызываю прошлое, как вызывают лифт. Миг — и оно всплывает во мне.

— Фен… — начинает Алек. Пока он продолжит свою мысль — примерно спустя секунду, — я смогу мысленно произнести около десяти миллионов слов. Для нормального человека это три месяца жизни. Я могу «занавешивать» действительность своими воспоминаниями, а могу и воскресить миг, когда я еще что-то воскрешаю в памяти… Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.

К тому моменту, когда мы через час догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.

Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.

Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит, здоровается.

— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.

— …Долго… — продолжает Алек.

Интересно, может ли Вита сейчас испытывать что-то похожее на мои воспоминания. Она ведь уже другая. Люди быстро все забывают, даже женщины. Совсем недавно она была такой же, как я. Приобрести новое она не успела. Но, может быть, успела забыть достаточно много?

— …Еще… — продолжает Алек.

Что чувствует сейчас он? Пожалуй, они оба уже не помнят по-настоящему, как все это было. Вряд ли Алек помнит даже все то, что происходило с ним, прежде чем мы стали единым целым. Если бы он хорошо помнил, как сидеть с Витой обнявшись, он вряд ли сидел бы так. Зачем? Он и без того бы помнил. Я помню все, даже сны.

— …Лететь? — спрашивает Алек.

— Нет, — отвечаю я.

Сейчас я не сплю… Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в рубке управления, одни среди звездного неба.

Одни на Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

— Я тебе кажусь диким древним человеком, да? — спрашиваю я Виту.

— Почему, Фен? Ты что-то путаешь.

— К счастью, нет.

— Что ты имеешь в виду?

— А вдруг бы ты оказалась моей пра-пра-пра…

Никто не смеется.

— Перестань, Фен, — говорит Алек. — Не пробуждай воспоминаний. Мы и так знаем, что у тебя идеальная память…

Мне не хотелось их будить. Они не сообщат мне ничего нового. Что они могут? Сны, которые видели за десятилетия, которые мы были раздельно? Эти сны (если они были) скомбинированы из тех знаний, которые остались у них в памяти. У меня эти знания тоже есть. Я могу комбинировать их сколько угодно. Могу почувствовать, как лавина камней пронзает меня, в высшей степени неуязвимого. О лавина камней!..

Мне не надо быстро лететь, чтобы века сокращались до мига. Мне достаточно медленно думать.

— Как хочешь, — говорю я.

Быстрые долго живут — это доказал Эйнштейн. Тугодумы, как выясняется, живут не меньше.

Что такое время вообще? Почему оно направлено в одну сторону?..

Чувствовать время для человека не так уж хорошо. Оно несет в себе старость и смерть.

Удивительно, ни из одной прошлой жизни я не вынес никакого образа — личного образа! — старости и смерти. Есть люди старые, есть умершие. Но представить себе себя старым я не могу. И умершим не могу тоже. Не могу сделать это на основании опыта двух человеческих жизней.

Я иду короткими толчками, пульсациями, то замедляя, то убыстряя темп своего мышления. Время для меня — ничто, как и для них, если они заморожены. Когда я убыстряю мышление, они застывают как статуи, — их действия тонут в потоке моего времени. Когда я замедляю темп мысли, они что-то щебечут как птички, и ничего из этого щебета не осаждается у меня в памяти, все проскакивает мимо моего замедленного восприятия. Я не чувствую даже их отдельных перемещений. Они то там, то здесь, внутри звездолета. То в рубке, то в амортизаторах, а звезда уже выросла, и я уже долго торможу, а скорость уже небольшая, и скоро мы вновь окунемся в океан плазмы, вновь погрузимся в поле, которое сделает нас единым целым.

Я не приобрету от этого ничего. Они вспомнят все, что забыли.

«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…»

Свирь осторожно закрыл дверь, привалился плечом к косяку и прислушался. Князь пока еще не вернулся со свадьбы в доме боярина Салтыкова, дворовые давно уже спали, и все бы ничего, когда б не бабка Акулина. За каким чертом он ей понадобился, Свирь так и не понял. Однако бабка почти час искала его, бегала по дому, визгливо крича: «Савка! Савка! Куды пропал?!» Дотошная старуха, обшарив все чуланы, лазила по подклетям, несколько раз засовывалась на конюшню и даже спустилась в мшаник.

Впрочем, главное было не в этом, а в том, что траектория поисков бабки пересеклась с линией жизни Федора. Только что добравшийся до Кулишек Свирь с ужасом смотрел, как неугомонная старуха расспрашивает стольника, не видал ли он Савку. В принципе в доме уже привыкли к частым отлучкам нелюдимого горбуна, и бабка, беззлобно выругавшись, завалилась спать. Но для ненавидевшего его Федора это был повод.

Пошатываясь, Свирь добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову. Муторная одурь усталости гнула его, расползалась под черепом, гулом отдавалась в распухших ногах. Не упусти он Сивого с Обмылком, все было бы иначе. Тяжко далась ему вынужденная постановка камер на завтрашнем их маршруте.