Александр Шалимов - Тайна Гремящей расщелины [Научно-фантастические рассказы и повести]

Ученые, возглавляющие экспедицию плутонян, с помощью специальных приборов уже изучили на мне жизнедеятельность человеческого организма и смогли оживить Тойво, которого они, так же как и Генриха, неосторожно поразили своим излучением и считали мертвым. Догадываясь о смертоносном воздействии своего излучения на организм людей, они теперь принимают специальные меры предосторожности при общении с нами.

Они мало похожи на людей. В строении их организмов главную роль играют соединения одного из радиоактивных изотопов углерода. Они лишены слуха, в понятии людей почти лишены зрения, общаются при помощи радиоизлучения, но пути развития мышления у них и у нас очень сходны.

Правда, их цивилизация древнее и далеко опередила нашу. Мы для них так же удивительны и загадочны, как и они для нас, но нас с ними объединяет могущество разума.

Насколько я понял того из них, кто лечит Тойво, Генриху необходим длительный сон, электризация позвоночника и соединения радиоактивного фосфора. Поражение наступило особым видом сильно замедленных электрически заряженных частиц. Этот вид энергии на Земле неизвестен… В Антарктиду плутоняне прилетели за ураном, которого на их родной планете почти не осталось. По-видимому, подо льдом нашего южного континента скрыты колоссальные месторождения радиоактивных элементов, может быть крупнейшие в солнечной системе.

Я догадался, что вы установили контакт с русскими исследователями и разыскиваете меня. Сегодня вечером русский самолет появился над стоянкой корабля плутонян. Вероятно, он прилетит снова. Поэтому надеюсь, что вымпел с письмом, который будет выстрелен при старте, попадет в ваши руки.

Прощайте, друзья мои. Передайте привет и благодарность русским товарищам. Фред, когда возвратишься домой, разыщи мою мать и объясни ей все. Мы не могли поступить иначе…

Прощайте, люди родной планеты! Прощай, милая родная Земля!

Джек Рассел и Тойво Латикайнен».

Вериадзе умолк.

Они долго стояли с непокрытыми головами возле развевающегося вымпела. Молчали.

— Ясно, — пробасил наконец Лобов. — Значит, полетели… Молодцы ребята!.. О мужестве этих двух парней сегодня же должны узнать люди всей нашей планеты.

Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное… Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина.

Что касается Евдокии Макаровны — жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни.

Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.

— Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся… Не такой был, как все. — Она тяжело вздохнула. — Непонятный какой-то… И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось… А уж куда делся потом… — она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка.

Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.

Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня…

Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.

Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра.

Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке.

— Чтобы не мешать отдыхающим, — объяснял он, когда заглядывал домой.

В то утро он был дома…

Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке.

Увидев меня, старик оживился.

— А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал…

— Чего привязался к человеку! — ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. — Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем тебе сочинять, басурману лысому?

Однако дядя Митрофан был настроен мирно.

— Заглохни! — посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: — Мне есть чего рассказать… Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?..

— Верно, — признался я.

— Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест…

— Тьфу! — плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.

— Зачем она это тряпье хранит? — спросил я, чтобы переменить тему разговора. — Всё моль поела.

— Баба, — проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. — С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из-за меня все погнило.

Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки.

Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей.

Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю.

Один из половиков развернулся; в нем оказалось что-то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой.