Кир Булычев - Нужна свободная планета (сборник)

– Ну, Лена, – произнес Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.

– Директорша, – сказал он добродушно, – неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверное, не сомневалась?

– Зачем все это? – спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.

И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:

– Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.

И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.

– Я не так сказала? – испугалась Шурочка.

– Ты все правильно сказала.

– Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, – напомнил Грубин.

– Уж полночь, – добавил Удалов. – Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.

Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич, и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.

– Никитушка, – удивилась Ванда Казимировна. – Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик? – И засмеялась.

И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И, может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу…» Вместо этого Алмаз произнес, улыбаясь почти лукаво:

– Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.

И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто, – то давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.

Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.

– Все, – проговорил Грубин. – Эксперимент закончен.

И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые настенные, темного дерева часы.

– Ноль-ноль три, – сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.

– Ура! – вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем сил. Он покосился на Ванду. Та только улыбнулась.

– Ура!!! – опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:

– Потише, Ваню разбудишь.

От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один – голубой, другой – красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.

Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки…

– Обормоты! – только и смог сказать старик. Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.

– Все, – сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.

– Как же теперь? – спросила Шурочка. – А нельзя восстановить?

– Если бы можно, все молодыми ходили бы, – ответил старик. – У нас такой техники еще нет.

– А по чему будете восстанавливать? – спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. – По пробке?

– Тем более возрастет ваша ценность для науки, – сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. – Вас будут изучать в Москве.

Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.

– У вас порошок остался, – напомнил Грубин старику, без особой, правда, надежды.

– Порошок – дело второе, – ответил тот. – Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.

…Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика – выгоняли коров.

Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.

Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровная, будто рваная, поступь Грубина; почти не слышные шаги Милицы; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.

Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И – тихо. Предутренний сон города крепок и безмятежен.

Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отдалении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.

Удалов думал, дышал, возился у своей двери.

Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:

– Кто там?

Удалов от неожиданности уронил зеркальце.

– Я, – сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.

– Кто «я»? – спросила жена. Она голоса мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.

– Корнелий, – ответил Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.

Жена охнула и раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.

– Кто тебя провожал? – произнесла она строго. Она мужу не доверяла.

– Я сам. – Корнелий огорчился. – Плохая примета. Зеркало разбилось.

– Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?

– Не кричи, пожалуйста, – сказал Удалов. – Максимку разбудишь.

– Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я…

Жена правдиво всхлипнула.

– Важное задание, – попытался остановить ее Удалов. – Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.

– Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама – за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.

– Ксюша, дай в дом войти.

– Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.