Кир Булычев - Жертва вторжения (сборник)

– Нет, я не могу поверить! Я отказываюсь поверить!

– Кое-что ушло в швейцарские банки…

– Нет, нет, нет!

– Можешь послушать на досуге запись переговоров о вашей ликвидации. – Тори протянул Удалову кассету.

Удалов отвел его руку.

– Не надо, – сказал он упавшим голосом. – Только разум мой отказывается поверить…

– Надо верить, – возразил Тори. – Нет ничего невозможного в вашей стране.

Удалов собрал товарищей по полету. Он боялся, что они поднимут его на смех, обвинят в трусости или даже в отсутствии патриотизма.

Но космические путешествия делают людей мудрыми.

Выслушав удаловскую информацию, помолчали.

Петр Гедике крепко сжал руку невесте. Она прильнула к нему, как лиана к дубу.

– А что, блин? – задал риторический вопрос космонавт Иванов.

– Мне грустно признавать такой вариант, – сказал Минц, посчитав в уме вероятность предательства, – но все к этому шло, и только такой доверчивый старый дурак, как я, умудрился не предусмотреть самой простой возможности.

– Звони папе, – обратился Петр Гедике к своей невесте, – скажи старику, что я согласен на яхту.

Невеста Гругена счастливо засмеялась, а потом кинулась к телефону.

Космонавт Иванов, как человек военный, вдруг сказал целую речь:

– Корабль, блин, запускаем в режим автоматического полета. В сторону Земли, но, соответственно, без экипажа.

– А экипаж? – спросил Удалов, который знал ответ, но хотел получить подтверждение.

– А экипаж в составе Петра Гедике и меня остается на постоянное жительство на планете Столоки, учитывая удовлетворительные жилищные условия.

– Правильно, – сказал Минц. – Пускай наше славное космическое ПВО сбивает пустой кораблик. Нам не жалко.

На прощание все вместе пошли в ресторан «Жареный индюк», пели песни, клялись в вечной дружбе, хмельной Тори приставал к официанткам, повар набил ему физиономию.

На следующий день расстались.

Космонавты остались на Столоки, а консультантов, которым так далеко от дома оставаться не хотелось, Тори на своей служебной тарелочке отвез на Землю.

Они успешно миновали космические заслоны и опустились на опушке леса у Великого Гусляра.

– А может, передумаете? – спросил на прощание Тори.

Минц сделал укол себе, Удалову, а Тори пока остался малюткой.

Пока они увеличивались, Тори продолжал:

– Боюсь, что они пронюхают о вашем возвращении и пошлют сюда киндеров.

– Киллеров, – поправил его Удалов.

– Не бойтесь, – возразил Минц. – Не будет никто на нас пулю тратить. Формально мы никуда, кроме как на рыбалку, из города не уезжали. И за пределы Солнечной системы не вылетали. Нас же нет в списке космонавтов – ни живых, ни погибших.

– Мое дело предупредить, – сказал Тори и улетел в Галактический центр. А Минц с Удаловым пошли к автобусной остановке – им еще надо было минут двадцать ехать до Пушкинской улицы.

Лев Христофорович пригласил к себе Удалова на чашку кофе. Ксения не разрешала Корнелию Ивановичу пить настоящий крепкий кофе, к которому он пристрастился за время своих космических странствий, полагала его вредным для удаловского сердца, а Минц сам был кофейным любителем, умел выбирать, молоть, обжаривать и варить в старинных армянских турках такой напиток, что его запахом пропитывался весь дом, и жильцы – кто с завистью, а кто с негодованием – нюхали воздух и покачивали головами. Впрочем, любой из обитателей дома № 16 по Пушкинской улице мог заглянуть к Минцу на чашечку, если тот, конечно, не был занят изобретательством или научно-теоретическими размышлениями. Но Минц большую часть суток был занят.

Старые друзья пили кофе маленькими глотками, чтобы лучше прочувствовать, и запивали его из бокалов добрым французским коньяком, присланным профессору из Сорбонны, где он в прошлом году делал доклад, а заодно походя решил проблему протекавших крыш старинного университета, окружив их силовым полем. Вот и благодарили его коллеги, не забывали.

– Странно, – произнес Корнелий Иванович, – я тут под Новый год купил французского коньяку, в такой же почти бутылке, только золота было больше на этикетке. А вкус оказался хуже, чем у трех звездочек мелитопольского розлива.

– Ничего странного в этом нет, – возразил профессор. – Типичный пример несоответствия вывески и содержания.

– Это грустно, – сказал Удалов, – всю жизнь я с этим сталкиваюсь. Еще на пионерской линейке рапортовал, помню, о сборе двух тонн макулатуры, а было ее три кило. Помню, такая была добрая девочка, Ириной звали… – Удалов вздохнул и задумался.

– Ты о ком, Корнелий? – спросил Минц.

– Это во втором классе было. Я ей все фантики отдал. И марки потом тоже. А когда была контрольная по арифметике, она списать не дала.

– Обидно, – согласился Минц. – Очень обидно. Печенья хочешь?

– Нет, не хочу. У меня в школе и другие печальные случаи были.

– Какой период жизни у тебя ярче всего стоит в памяти? – спросил Минц.

– Школьные годы, особенно школьные каникулы, – без колебания ответил Удалов.

– Я так и думал, – согласился Минц. – А вот о себе я этого не скажу. Не знаю, не помню, не участвовал…

Они помолчали. Когда ты сжился с человеком, сблизился с ним, пережил немало приключений, то можно посидеть молча, это не мешает общению.

– Как мы можем разбираться в других людях, – неожиданно для себя сказал Удалов, – если сами себя не знаем.

– Правильно, – ответил Минц. – Потому что наш облик вовсе не отвечает внутреннему содержанию. Об этом писали еще древние. Я старался решить эту задачу, ответить на вызов, который мне бросила природа, но понапрасну. Ты же знаешь…

Удалов кивнул. Он понял, что Минц имеет в виду свое последнее не совсем удачное, хотя и гениальное изобретение. Лев Христофорович изготовил мазь, которой можно было покрыть зеркало. И тогда зеркало отражало не видимость, не зрительный образ человека, а его истинную сущность. Однако это изобретение имело недостаток: ведь состояние человеческой души непрестанно меняется. Сейчас вы дьявол, потому что общаетесь со своим начальником, а через две минуты – вы сущий ангел, так как увидели его секретаршу Ларису.

В зеркале Минца один и тот же человек мог последовательно увидеть десять своих лиц и рож, в зависимости от обстоятельств.

– Ты же знаешь, – повторил Минц, – что нельзя упрощать обыкновенного человека, нашего с тобой современника. Он многообразен.

– Вот я – точно многообразен, – согласился Удалов.

Они еще помолчали.

– Жизнь слишком быстро проходит, – продолжал Удалов. – Если в отпуске или командировке, то еще терпимо. Но если в будние дни, то просто катастрофически несется.

Кофе чуть остыл, но не потерял насыщенности и сочного вкуса. Удалов пил его маленькими глотками, а Минц смотрел на друга и покачивал головой, как китайский болванчик.