Фрэнк Лонг - Мир выживших [Авторский сборник]

Фаран снова взглянул на море, как будто он все еще видел под водой город ужасных ночей, но превратившийся из тюремной метрополии в мегаполис, в котором не было сделано ни одной попытки оградить жителей от саморазрушения, когда они сражались друг с другом за остатки пищи или прыгали с высоких террас на темные тротуары далеко внизу.

— В одной вещи я не уверен, — продолжил Фаран. — Узнал ли Маладор твою пшеницу по отличительным характеристикам, и осознал ли, что он в одном времени с ненавистным символом из прошлого, который все еще можно атаковать и уничтожить? Жестокость его легко понять. Вплоть до этого момента пшеница, которую ты вырастил, должна была казаться человеку из двадцать второго века навсегда спасенной от человеческой ярости просто потому, что и пшеница, и ее создатель перестали существовать. Ты не можешь покарать мертвого. Но когда он осознал, что он заблуждался…

Что ж, это кажется наиболее возможным. Он на самом деле узнал поле. Вполне понятно, что он разъярился сверх меры, увидев нечто настолько похожее на многие охраняемые поля, которые делали призрак голода таким ужасно реальным для него.

С другой стороны я понимаю, что грубые наброски твоего поля были везде. Грубые — но достаточно точные и детальные. На них виднелись маяк, дамба, отдаленный волнолом, похожий на скелет кита, севшего на мель на песчаной отмели, широкий изогнутый пляж, и даже то, как несколько стеблей пшеницы высились над дамбой с той стороны.

Очевидно, поле в том виде, в каком оно существует сейчас, не укрылось от внимания фотографов, наделенных достаточной интуицией; они знали, что участок вскоре станет легендарным. Скорее всего, микрофильмы воспроизводились на широких экранах на протяжении многих лет, прежде чем люди, принимающие решения, поняли, что это не слишком хорошая идея — привлечь внимание голодающих мужчин и женщин к чему-то, что могло их озлобить. В итоге люди захотели бы узнать, почему поле пшеницы, выращенное век назад, так высоко ценилось, а все, что произошло от него, не представляло для них никакой выгоды.

Теперь Фаран смотрел на Блэкмора так, как будто чувствовал: то, что ему пришлось сказать, он бы предпочел оставить невысказанным.

— Когда такая ярость и ненависть развивается тайно, дело может принять скверный оборот. Граффити. Ты знаешь, где чаще всего можно на них натолкнуться, и в словесной, и в изобразительной форме. Все в начале двадцать второго века могли прочитать то, что сказано о пшенице, которую ты вырастил; искушение добавить один-два комментария к грубому рисунку и какому-нибудь грязному символу временами становилось непреодолимым. Ненавистные поля на ненавистных…. Вот так.

— Вот та темная сторона картинки, к которой ты обещал в конечном итоге подойти, — сказал Блэкмор. — Ты сказал, она может показаться мне темнее, чем тебе — и ты прав. Я всегда думал о своей пшенице как о чем-то… что ж, довольно светлом. Мне приходилось так думать. А в граффити нет ничего светлого, и не важно, где оно находится.

— Время сотрет все. Послушай меня, мальчик. Человека и его труды могут проклинать в одном времени и ставить на высокий пьедестал в другом. Уверен, так и случится.

Фаран посмотрел куда-то в сторону, на участок пляжа между волноломами и дамбой; когда он продолжил, Блэкмор был почти уверен, что ученый хорошо представлял, о чем говорил.

— Мы все были на пляже, — произнес Фаран. — У Маладора было оружие. Он показывал нам, как с ним обращаться. Мы попросили его продемонстрировать оружие — скорее для того, чтобы удовлетворить наше любопытство. Над морем носилась чайка, и нам было интересно, как быстро он собьет ее. Затем хотел попытать свои силы Роджер. У меня не было большого желания, как я уже сказал, и я не уверен, что смог бы управиться с этим аппаратом, даже если бы моя жизнь зависела от него.

Маладор уже рассказал нам, что триединое оружие могло сотворить с разумом — как тебе надо легонько ткнуть человека, чтобы заставить его идти, и когда начнется паралич. Мы никогда не думали, что когда-нибудь используем оружие против самого Маладора. Для Роджера эта штука стала словно бы игрушкой — сияющей безделушкой.

Тот человек сказал нам, что оно может сделать живое существо беспомощным, поэтому выследить человека не будет составлять труда… — Фаран потряс головой, черты его лица немного ужесточились. — Через сто лет наказание за убийство животного — смерть. А наказание за убийство человека куда менее строгое. Иногда никто даже не интересовался, что стало с пропавшим родственником или другом.

— Пожалуйста, папа! — сказала Гильда. — На самом деле мы не видели, как кого-то выслеживают. Все, что мы видели, было довольно плохо. Если мы продолжим вспоминать все, что слышали…

Фаран кивнул.

— Конечно, ты права. Не стоит об этом задумываться. Я мог бы вспомнить дюжины таких вещей, как каннибализм, но я не собираюсь. Если человек доведен до такой крайности, что ему приходится резать и есть своих собственных…

— Нет, папа… пожалуйста.

— Я просто хотел, чтобы Блэкмор знал, как редко случалось человеку того времени заснуть ночью с чистой совестью. Подумай об этом, мальчик. Если они совершили отвратительное преступление против твоей памяти и пшеницы, это не должно тебя сильно беспокоить. Это было неизбежно в таких обстоятельствах.

Фаран снова остановился. Но в этот раз его взгляд не был устремлен к морю. Вместо этого он посмотрел вниз, на свои загорелые ноги — замечательно крепкие для мужчины шестидесяти трех лет — и Блэкмор был почти убежден, что Фаран спрашивает себя: что бы он почувствовал, если бы был вынужден расстаться с одной из них ради спасения жизни.

Не то, чтобы такая героическая мера была возможной; насколько знал Блэкмор, люди в здравом уме ничего подобного не предпринимали. Палец руки или ноги, да. Об этом он слышал.

— В первый раз у Маладора появилась возможность по-настоящему осмотреться вокруг, увидеть весь пляж, дамбу, и столько пшеницы, сколько мы смогли разглядеть отсюда, — сказал Фаран. — Я уверен только в том, что он перестал показывать нам, как обращаться с оружием, и обвел пляж глазами, сначала посмотрев на волнолом, а затем на дамбу.

В то же мгновение он начал трястись и сжимать оружие сильнее. Его глаза сузились, темный румянец выступил на его скулах. У него был вид человека, трясущегося от ярости. Но то ли от того, что он узнал пшеницу с рисунков, которые видел, то ли он разъярился просто от того, что она была обнесена высокой стеной… что ж, обе догадки могут быть верны.

Я только знаю, что он развернулся и побежал к дамбе, все еще крепко сжимая оружие. Он уже был на другой ее стороне, прежде чем Роджер преодолел половину пляжа.