Кир Булычев - Монументы Марса [сборник]

— Колечка, — сказал он вяло, — я очень устал. Еле тебя нашел. Ты не помнишь, каким словом открывается моя дверь?

Я даже не успел ответить — от неожиданности потерял высоту, чуть не врезался в летающее кафе-платформу, еле избежал столкновения с туристским автобусом, полным японцев, и врезался носом в стеклянную милицейскую будку.

Пока я платил штраф, Синюхин в виде голограммы реял надо мной, а я кричал ему:

— Сезам! Сезам, откройся!

— Одну минутку, — сказал милиционер, который оказался человеком сердобольным. — Попробуем помочь вашему товарищу.

Он включил свой локатор.

— Гражданин, скажите адрес, — попросил он. — Мне надо поглядеть на вашу дверь.

— Адрес? — Голограмма Синюхина покраснела и начала мерцать.

— Большая Дорогомиловская, двенадцать, четыреста сорок девять, — сказал я. — Вход со двора.

— Правильно, — сказал Синюхин. — Спасибо, Коля.

Милиционер набрал на локаторе код, и мы с ним увидели синюхинскую дверь. Затем как бы пронеслись сквозь нее и оказались в передней, где стоял настоящий Синюхин.

— Все ясно, — сказал милиционер. — Она у вас на ручном управлении. Я вам советую, поверните ручку.

— Сезам! — закричал радостно Синюхин и повернул ручку.

Дверь открылась.

А я понесся дальше.

Ракета возвышалась на краю Ясенева, у Соловьиного проезда. Она была покрашена в голубой цвет, на боку красным ее название — «Ласточка».

Мы стартовали с Миловидовым через двадцать две минуты.

Мы сидели в отсеке, где раньше помещался атомный заряд. Было тесно и неудобно. Кресла, взятые моим другом с какого-то отработавшего срок космического корабля, были протерты, сбоку в меня вонзалась пружина. К тому же в стратегической ракете нет иллюминаторов, и до последней секунды я не был уверен, опустимся ли мы в Омске или врежемся в побережье Аляски. Что-то в ракете поскрипывало, я закрыл глаза. Я опасался, что Синюхин выскочил на лестницу, забыл дома ботинки и теперь, не в силах открыть дверь снова, разыскивает меня по Вселенной, и вот-вот его голограмма появится в без того тесном чреве межконтинентальной ракеты. Но, слава богу, обошлось. И не врезались, и Синюхин нас не настиг.

Мы чуть не разбились при посадке — амортизаторы у Миловидова совершенно первобытные. Но пилот он отличный. Вслепую, по приборам и интуиции, он посадил ракету на поляне в окрестностях Омска. Правда, раздавил несколько флаеров и аэробусов, которые опустились там раньше нас. К счастью, все они были пусты.

Потирая синяки, мы вылезли из ракеты.

Над нами неслись и плыли, реяли и летели различные индивидуальные и коллективные летательные аппараты.

Мы выбрались на шоссе. Шоссе неспешно текло в сторону города. Здесь начиналась пешеходная зона.

По мере того как мы подъезжали к центру Омска, на шоссе становилось все больше народа. Все торопились к центру. Над головой, медленно снижаясь, шел рейсовый с Марса. Значит, и там уже слышали.

Мы с Миловидовым не разговаривали. Мы бежали, берегли дыхание.

С каждым шагом я все более понимал безнадежность авантюры, в которую мы добровольно ввязались. Нас многие опередили.

Шоссе вливалось в огромную центральную площадь.

Площадь была заполнена сотнями тысяч людей. Они стояли в очереди, затылок в затылок. Добровольцы шли вдоль очереди и записывали фамилии.

За добровольцами катил крупный компьютер, который запоминал фамилии и выплевывал пластиковые номерки на протянутые ладони.

— Мертвое дело, — сказал я Миловидову, когда мы получили номерки.

— И я так думаю, — сказал Миловидов. — Но испытания «Ласточки» прошли великолепно. Она тебе понравилась?

— Обратно я с тобой не полечу, — сказал я.

— Я тоже, — сказал он. — Зачем испытывать судьбу?

И тут возле меня возник Синюхин. Он улыбался. Я пощупал его рукав. Это был настоящий Синюхин.

— Как ты успел? — спросил я.

— Я вспомнил, что проходил курс телепортации, — ответил он, расчесывая пальцами бороду.

Компьютер выдал ему номерок.

— А что здесь вообще-то происходит? — спросил Синюхин. — Я утром слышал, а потом с этой проклятой дверью забыл.

— Дурак, — сказал Миловидов. — Колбасу дают.

— По скольку в одни руки? — спросил Синюхин.

— По полкило, — ответил компьютер.

— Не хватит, — сказал Синюхин.

Мы тоже понимали, что не хватит. Но решили все же постоять.

Я не выспался. Я спал на балконе, на раскладушке, там было чуть прохладнее, но грохотал гром, всю ночь вспыхивали молнии — будто кто-то входил ко мне, включал ослепительный свет над головой, а потом, не извинившись, уходил, потушив свет и оглушительно хлопнув дверью. И донимали комары, городские, мелкие, беззвучные, озлобленные, что совокупляются в мокрых подвалах и плодят таких же, мелких и подлых.

Я дремал, просыпался; мне казалось, что я совсем не сплю, хотя я, конечно, сколько-то спал.

Встал я в семь, начал собираться, формула «возьмите с собой только самое необходимое» вчера не казалась столь невыполнимой. Я принялся складывать самое необходимое на пол в комнате, чтобы потом отобрать из самого необходимого самое-самое необходимое. Процесс этот был длительным и очень печальным, потому что мне все время встречались вещи, которые нельзя было назвать необходимыми, но без которых существование теряло смысл.

Я стоял над грудой необходимых предметов, когда начал звонить телефон. Это было сразу после восьми.

— Прости, — сказал Булыгин, не поздоровавшись, — ты сегодня будешь в конторе?

— Не знаю. А что?

— У меня гипертонический криз. Не могу выйти на улицу. Но если я сегодня не заплачу за водопровод в дачном кооперативе, меня лишат. У тебя есть полторы сотни?

— Но я сегодня, наверное, не буду…

— Постарайся, Сережа. Мне очень нужно. Найдешь Каца и отдашь, полторы сотни, запомнил?

— Запомнил.

Я повесил трубку и утешил себя тем, что Булыгин уже позвонил с той же целью еще пятерым сослуживцам.

Я вернулся к груде абсолютно необходимых вещей и положил рядом с ней дорожную сумку.

Уже в половине девятого температура была тридцать три градуса. Жара держалась уже двадцать пятый день. И это в мае!

Я включил телевизор.

Скучный японский профессор рассказывал о необратимости парникового эффекта. Я принялся раскладывать необходимые вещи на две кучи.

Затем отечественный профессор, куда веселее и жизнеспособнее японского, комментировал речь коллеги, обвинил его в пессимизме и сообщил, что меры принимаются. Потом девица с красными волосами начала петь и припрыгивать. Наверное, это была старая запись. В Москве уже две недели никто не припрыгивает.

Я пошел в душ — все равно проблему необходимых вещей мне не решить.

Тут же меня догнал звонок телефона. Я вернулся. Совещание у Филимоненко состоится во вторник, в три часа, сказала секретарша Леночка.