Кристофер Сташеф - Чародей поневоле (пер. В.М.Федоров)

— Глупость шута. — Род расстегнул седельную сумку и достал маленькую лютню. — Отныне мы — менестрели. Будем надеяться, что у обитателей утеса в настоящий момент дефицит по части музыки. — Он вынул из сумки автозаписывающий альт и отдал его Тому.

— Я надеюсь, это достаточно похоже на твой пастуший рожок, чтобы вышло что-нибудь приличное.

— Да, мастер. Очень похоже, но…

— О, не беспокойся, они нас впустят, народ в такой-то дали от столицы вынужден пребывать вне цивилизации, они жаждут новостей и новых песен, а менестрели несут и то, и другое. Ты знаешь «Эддистоун Лайт»?

— Нет, мастер.

— Очень жаль, это всегда хорошо идет в припортовом городе. Ну, неважно, я могу научить тебя ей по дороге.

Они тронулись в путь, распевая с альтерациями, неизвестными ни в каких человеческих ладах и гаммах.

Скопа закричала и круто взмыла вверх.

— Принесли новости с севера? — нетерпеливо спросил часовой. И Род, вспомнив, что менестрели были ближайшим средневековым эквивалентом репортеров, ответил утвердительно.

Теперь они с Томом стояли перед собранием из двадцати восьми вельмож, их жен и слуг всех возрастов от хорошеньких служаночек лет четырнадцати до девяностолетнего графа Валлендери — все с одинаковым нетерпением, голодным блеском в глазах, а Род без единого обрывка новостей для сообщения им.

Ну, неважно, он их выдумает по ходу дела. Он будет не первым репортером, совершившим подобный фокус.

Старый герцог Логайр закостенело сидел в центре общества, в большом дубовом кресле; он, кажется, не узнал Рода. Но Дюрер-то узнал. Он стоял, согнувшись над левым плечом Логайра, излучая взглядом ненависть к Роду. Но разоблачение Рода не принесло бы ему никакой пользы, и он это знал. Логайр все еще любил свою племянницу, хотя и был не в ладах с ней. Он принял бы Рода с почетом за то, что тот спас Катарине жизнь.

Именно Логайр огласил вопрос за всех своих вассалов, и Род, рассудив, что у герцога имелись очень личные причины жаждать услышать о Доме Хлодвига, ответил, что покамест на севере все тихо. О, разговоры ходят и знаки Дома видели, но это были разговоры и только разговоры — пока.

Затем они с Томом принялись с притопыванием исполнять «Эддистоун Лайт». С минуту собрание стояло в пораженном молчании, потом по лицам расползлись улыбки, а руки начали хлопать в ритме песни.

Получив такое поощрение, Большой Том набрал и громкость и темп, Род старался не отставать от него, одновременно сканируя лица зрителей.

Старый герцог попытался глядеть строго и неодобрительно, без особого успеха, впрочем. Позади правого плеча старика стоял высокий молодой человек примерно того же возраста, что и Род. Пока он слушал песню, на губах у него появилась улыбка, а в глазах — блеск, сменив гримасу недовольства, жалости к себе и злости. Старший сын, догадался Род, с сонмом слабостей, на которых мог играть Дюрер.

Было легко выделить вассальных лордов Логайра: все были богато одетыми и сопровождались даже более богато разодетыми жилистыми людьми — советниками, молодчиками Дюрера.

Род испытывал странную уверенность, что все предложенное Дюрером будет поддержано всем югом, с одним несогласным — Логайром.

Но Логайр, конечно, имел на один голос больше, чем все вассальные лорды вместе взятые. Род вспомнил непрошенное обещание Логайра Катарине:

«Пока я жив, королеве не будет учинено никакого вреда…»

Пока я жив…

Представление имело буквально громовой эффект. Род сумел удержать его скорее на фривольном, чем на политическом уровне, идя по тонкой грани между рискованным и порнографическим.

Зрителям это очень понравилось. Род решил, что немузыкальный слух был, должно быть, генетической доминантой на Грамарие. Он заметил также, что взоры всех служанок были прикованы к нему и Большому Тому, и он все еще пытался понять, почему.

Однако это, кажется, не причиняло никакого вреда эго Большого Тома.

Но время от времени один из советников задавал вопрос, от которого нельзя было отделаться, и когда Род отвечал слухами, что Дом Хлодвига поднимается против королевы, в их глазах вспыхивала бешеная радость.

Это-то он, по крайней мере, понимал. В революции важно начать ее, контроль над ней всегда можно захватить позже.

Понимать-то он понимал, но теперь, по окончании пения, когда он шел на сеновал, временно предоставленный в его с Томом распоряжение, он все еще размышлял о выражении лиц служанок, когда они смотрели на Тома. Он был совершенно уверен, что сие что-то значило — он ожидал обнаружить полностью занятый сеновал к тому времени, когда прибудет туда, поскольку Большой Том пошел первым.

Но такой взгляд не мог означать то же самое, когда относился к нему самому — если занятие менестреля не имело куда большего престижа, чем он ожидал.

Поэтому, в общем и целом, он был скорее смущен, чем удивлен, когда одна из служанок перехватила его с чашей для пива.

— Мазь для пересохшего горла, мастер менестрель, — предложила она, с сияющим взором протягивая ему чашу.

Он посмотрел на нее уголком глаза и неохотно принял чашу: не было нужды в плохих манерах, не так ли?

— И, — тихонько произнесла она, когда он выпил, — тепло для вашей постели, если вам угодно.

Род поперхнулся, опустил чашу и прожег ее взглядом, потом быстро оглядел ее с ног до головы.

Она была пышной, с высокими грудями и широким полногубым ртом — очень похожа на Гвендайлон в некоторых отношениях…

Охваченный вдруг подозрением, Род посмотрел на нее внимательнее, но нет, наружные углы глаз у этой девушки смотрели вверх, и нос был прямым и длинным, а не курносым, кроме того глаза и волосы у нее были черными.

Он криво улыбнулся, выпил то, что было в чаше, и вернул ее.

— Спасибо тебе, девушка, премного благодарен.

Показательно, что она обратилась к нему, а не к Большому Тому, подумал он. Том был, безусловно, более привлекательным образчиком мужчины, но Род явно был тем, кто обладал определенным статусом. Сука, как и все они, подумал он, ей наплевать, кто он, лишь бы его положение — то, чем он является — было выше, чем у нее.

— Спасибо тебе, — снова поблагодарил он. — Но я слишком долго был в дороге и едва не валюсь с ног от усталости.

Очень хорошая речь, подумал он. И на здоровье, пусть себе будет невысокого мнения о моей мужественности. По крайней мере, оставит меня в покое.

Служанка опустила глаза, закусив губу:

— Как угодно, добрый мастер, — и повернулась прочь, оставив Рода пялиться ей вслед.

Ну, не потребовалось долго отвязываться. Если подумать, он был немножко унижен… но не было ли легкого намека на торжество в ее глазах, искорки радости?

Род продолжил свой путь, гадая, не ступил ли он непредумышленно на страницы макиавеллиевского учебника.