Петр Павленко - На Востоке [Роман в жанре «оборонной фантастики»]

Я вспоминаю свои собственные слова, неоднократно приводимые мною в семинарах по разведке в нашей прекрасной академии.

Тот, кто стремится к действиям, вызывающим и неприкрытым, рассчитанным на конъюнктурность, мало достоян звания разведчика душ. Истинное шпионство есть искусство, лишенное речи. Оно видит, слышит, осязает, запоминает и обо всем молчит для мира.

Мы ищем редких мгновений азарта, кратких мгновений смелости у отъявленного труса, мгновений ярости у равнодушного, мгновений хитрости у дурака. Эти медные гроши человеческого вдохновения, этот сор мы копим грош ко грошу и иногда находим силы я средства превратить его в государственный капитал.

Наполеон занял Ульм при помощи шпиона Шульмейстера — личности, почти неведомой миру. Решение Мольтке повести войска на Седан основывалось на письме из Парижа, случайно раскрывшем маршрут Мак-Магона. Ложное тщеславие полководцев причина тому, что мы не всегда знаем истинных героев их стратегии. Однако, при веем этом немцы все же не сумели скрыть, что Танненбергское сражение 1914 года, провозглашенное актом отмщения за разгром Тевтонского ордена литовцами и поляками, выиграно благодаря шпионству.

„Я был всем, и всё — ничто“, говорит Марк Аврелий, и эти слова я надписал бы на жизни разведчика.

Я помню густые, слабые, черные и бурые дымы китайских фанз и фразу великого Накамуры в канун ляоянских боев: „Мурусима, научимся читать эти зыбкие иероглифы. Уголь и дрова, тряпье и кости, сухая солома и мокрая трава будут вашими красками“.

Мы помним всю прелестную поэму его дымовых сигналов, прочтенную нашей армией в незабываемые дни Ляояна и Мукдена.

Я помню и помните вы, мой уважаемый и дорогой руководитель, мужественное изобретательство фон Грэве-Гернроде, „бурившего нефть“ под Лондоном, а на самом деле строившего подземные склады горючего для цеппелинов. Вы помните, как он закладывал трубы с двумя стенками, меж которыми был бензин, и английские журналисты наперебой фотографировали торжественный акт этот, „могущий в корне изменить всю экономику Англии“. Мы смеялись тогда вместе с вами, завидуя выдержке Гернроде. История японской сообразительности не забудет никогда ваш кропотливый и усидчивый труд о городских нравах Европы и навсегда признает классическим прием, введенный вами в первые дни нашей борьбы с Сун Ят-сеном — вербовку агентов посредством объявлений в печати. Глубокий аналитический ум ваш заставил работать на пользу родины и движение мельничных колес и рекламу на городских стенах. Поля, волнообразно распаханные или покрытые сеткой борозд, — прекрасный образец вашего творчества.

Бессильный опередить вас в нахождении нового, с любовью развил я вами найденное, и „белье, сохнущее на деревьях в начале деревни, в виде определенного рисунка“, считаю я наиболее зрелым произведением своего мышления.

Ваш ученик и друг Накамура преподнес вам в дар в знак удивления и любви рисунок кровельной черепицы, читаемый мною теперь во множестве мест, далеких от нашей родины.

Так же, как вещи-сигналы, мы подбирали людей-сигналы, и они раздадутся, поверьте, когда мы найдем своевременным закончить собирание их и продемонстрировать перед родиной сделанное ценою всей собственной жизни.

Мысли мои, взволнованные воспоминаниями, суть оправдание моих дел, значение которых нельзя отвергнуть.

Я боюсь, что тлетворное влияние современных опасных идей найдет отражение и в практической работе идущих на смену нам.

Тот, кто уверен в себе, не торопится экзаменоваться. Человек, знающий, что он прав, спокоен. Доказывать следует лишь спорное. Японская тайная мысль создала школу, — остережемся ухода в беспочвенную эмпирику и новаторство от отсутствия выдержки…»

Была глубокая ночь. Мурусима устал, хотя ему хотелось писать еще много, подробно и грустно. Но он нечаянно вспомнил об этом проклятом Якуяме, выскочке и тупоголовом мерзавце, и настроение мудрой сосредоточенности прошло мгновенно.

Он прилег на жесткие нары. Покой приближающегося сна охватил его. Он увидел пустыни Аравии, леса Борнео, горы Тибета, порты Сирии и своих старых друзей, торгующих зубочистками и велосипедами или добывающих каучук и нефть на глухих концессиях, рассеянных по глухим дорогам.

Не торговал Якуяма зубочистками в голодной Панаме, не торчал боем в американских столовых, не покупал абрикосов у персов и не выменивал у арабов финики на патроны. Но вот придет, нагрянет это время, и крикнут старые солдаты: «Мы здесь, мы на посту!»

Треснут мировые каналы, загорятся далекие порты, и без вести пропавшие корабли, на самых дальних океанах, будут ему, Мурусиме, самыми дорогими письмами от самых дорогих друзей. Тогда узнает развращенный молодой человек Якуяма, что такое работа, рассчитанная на жизнь без остатка.

Отбросив незаконченное письмо, он стал обдумывать донос на Якуяму.

Год начинался бурно. В январе германская стачка против фашизма, в феврале разгром пятого похода Чан Кай-ши против красных китайских армий, бухарестские баррикады, горняцкие забастовки в Польше, стачка в Париже и, наконец, восстание в Индонезии, в порту Сурабайя, на военных кораблях голландского флота. Еще говорили о восстании в рыбацких поселках Явы и Суматры, а первые беженцы корабельного бунта уж сходили в портах Сиама и на побережье южных китайских провинций.

В начале марта, промаявшись месяц в угольных ямах грузового парохода, матрос-малаец, участник восстания, рассказывал в шанхайской харчевне печальную историю своего поражения.

Группа немцев попросила особого перевода, и Меллер, эмигрант из Пешта, тотчас подошел к ним, перевел рассказ малайца и подсел почти уже как старый знакомый.

— Новички? — спросил он. — Предъявите-ка самые свежие новости нашей проклятой Европы. Что будем пить? Пиво? Это не Мюнхен, господа мои, нет. Das ist грязнейшая навозная куча — этот Шанхай…

Немцы были расстроены повествованием о Сурабайе.

— Поистине удивительные болваны эти коммунисты голландские, — сказал один из них, Шмютцке. — Вот и иди после этого в революционную армию… Не знаешь, что покупаешь, не представляешь, что продаешь.

Довольно толково раскритиковав боевые действия малайских повстанцев, он наметил, что следовало предпринять в первые дни и что сделать в последующие.

— В общем, вы хотите сказать, земляк, что Энгельс был прав, говоря: «Никогда нельзя играть с восстанием, если нет решимости оказать отпор всем последствиям».