В Бирюк - Гоньба [СИ]

Я только у себя эту новость рассказал — пошёл вой бабский. Рада, матушка Лазаря, боярыня-акушерка, в крик:

— Сыночка! Единственного! Кровиночку! Роженого-лелеяного! Женить?! Без моего благословения?! Прокляну! И Лазаря! И Андрея! И тестя незнаемого! И тебя, Воевода, за компанию!

А рядом дочки её. То ревмя ревут, то хихикают без останову. Девкам замуж пора, да мать не пускает — ровни ей тут нету. Она ж боярыня! И дочек выдаст только за таких же, горластых. В смысле — с высокими шапками.

Тему эту надо решать быстро — девки созрели.

Как сады зацветут, так и… дурман в головы-то и ударит. Вот насчёт «и больше ничего»… я не уверен. Может, и не залетят. Но все необходимое для этого — сделают.

Следом идёт Цыба:

— Господине, возьми меня с собой в Боголюбово. Там у меня вещи кое-какие оставленные. Новая хозяйка придёт — уберёт-переложит. А то мужа своего моими тряпками попрекать начнёт.

— Охота поглядеть как мил дружок — другую под венец ведёт?

Стоит, молчит. Нос задрала. Чтобы слёзы, что глаза полнят, на лицо белое — ручьём не лились?

— Свози, господине. Глянуть напоследок. А то… свет белый не мил.

Вот же! Сколько мороки от этих баб!

Однако: «без женщин жить нельзя на свете».

Нет. Нельзя.

Тогда — едем.

…

Дорога. Русская дальняя зимняя дорога…

Не надо иллюзий: это явление — непобедимо. Может, когда-нибудь… какой-то страто-сферо-экзо-гидро-пердо-плазмо-план… С земли? — Не.

«Нины» — нет. «Вёрст полосатых» — не поставили ещё. Ямщик — только-только прорезался. Ещё и слова такого нет! А уже поёт. «То разгулье удалое, То сердечная тоска…».

Набоков говорил, что тоска — понятное только русскому выражение беспричинного духовного страдания. Я — «духовно страдаю»? — Ну, типа. И даже очень!

Вот же сподобил Господь! Второй раз! С таким-то умом, с такой-то душой…! А главное — с таким колючим шилом в заду… уродиться в этой стране!

Засунул бы Он меня в… или — на… на Багамы. Мда… И чем бы я там занимался? — Багамил? Багамился? Багамничал? — Ску-у-учно…

А может Он не меня, а Русь проверяет? Типа — экспериментирует. А вот вам Ванька-лысый на пробу… Не потрафил? — Тогда — Батыем капнем. Опять выжили? — Тогда…

Господи! Кончай ты это… тестирование! Сыпани уж сразу дуста! А то… ску-у-учно. «Колокольчик однозвучный утомительно гремит». Какой смысл поддаваться страху сдохнуть, если точно знаешь, что сдохнешь в любом случае? Давай, ГБ, слабай нам чё-нить… разухабистое.

Итить…! Ухаб — раз. Господь — услышал. «Просите и обрящете». Обрящнул.

Мать…! А вот этого я не просил. Ухаб — два. Так и язык откусить можно.

Охкр… Третий ухаб. Да хватит тебе! Уймись! Ишь, разошёлся.

А, вижу, к станции подъезжаем. Потому и дорога такая… неровная.

Одно из следствий моих Муромских экзерцисов — введение на «Святой Руси» ямской гоньбы.

Ну, как «введение»… сто вёрст до Мурома.

Из-за строительства телеграфа надобность в почтовых тройках не возникла — информацию можно и по вышкам гнать. А вот товар или человека — надо везти.

Летом у меня тут бурлаки ходят. Им нужны места для ночёвок. Хорошо бы — оборудованные. Если кашу не сами варят, а готовую на берегу получают, вместе с чистой, удобной и сухой постелью, то бегут быстрее: нет нужды тратить время на обустройство на ночь.

Зимой по льду реки идут гужевые обозы. Этим тёплые стоянки — ещё жёстче. Вот этот кусок — от Стрелки до Мурома — оказался самый востребованный. Второй сходный — от Стрелки до Городца. Третий — на Усть-Ветлугу.

Не зря я так долго к князю Андрею собирался — и по Клязьме пошли хорошо. Станции совсем новые, ещё опилки и щепки не везде убраны. Резвенько так. Хотя, конечно, не так скоро, как в 17 веке, когда гонец от Смоленска до Москвы за сутки за четыреста вёрст доскакивал.

Линия построена, станции стоят. Чтобы это окупалось — надо пустить по Клязьме серьёзный грузопоток. Значит — договориться с Андреем. О-ох… Да не об открытии рынка! — он и не запрещал — об особых условиях вхождения на рынок. Под его особой защитой. При его повседневном участии. Может, ему не двадцатую, а десятую долю предложить? Или сумму «страхового фонда» удвоить?

За сутки прогнали до Гороховца. Бабы — чуть живые. Хотя я им всем грелки выдал. Чугунные. На всех станциях — «чай от пуза» — кипяток. Залил, тряпками замотал, сиди-отдыхай. Надо бы солевые грелки изобрести. Или — карбидные? Как у красноармейцев в белофинскую…

…

Боярин Горох принял… подобающе. Сам на двор вышел. Увидав, как бабы одна за другой в раскоряку из возков вылезают, поинтересовался удивлённо:

— Э… А которая из них твоя?

— Так они все мои.

— Ну ты и петух! В курятнике — тебе цены бы не было!

И отправил всё бабьё в одну большую опочивальню. Типа: для дорогого гостя приготовлено. Коли тебе их всех надобно — пусть, места хватит. Мне, соответственно, пришлось в гриднице спать, моих парней храп да рулады вторые полночи слушать.

А первые полночи мы проговорили с хозяином, с Горохом Пребычестовичем. Хозяин нервничал, принял хорошо «на грудь» и заговорил откровенно. К моему удивлению, начал меня благодарить:

— Спаси тя бог, Воевода. С того раза, как ты тута проходил, на лодейке твоей косопарусной, у меня всяко дело — добре идёт. Вот те крест! Перво-наперво — жена сыночка родила. Крепенький такой карапуз выродился, горластенький. Опять же, окот — у нас и не вспомнят когда стока ягнят получали. Другое дело — окольничий приезжал, высматривал — какие я тут дела делаю, как крепостицу ставить собираюся. Ты уж прости, а я то блюдо золотое, тобой даренное — ему передарил. Вовсе другой разговор пошёл! Тут мне и милость княжескую в два ста, и на стройку — ещё два ста. И людишек работных, и землицы прирезали. Видать, хорошо ты про меня с князем-то толковал. То-то он милостив.

Я не говорил с Боголюбским о Горохе. Не до того было. Но князь Андрей, не понимая вполне дела Всеволжские, встревожился. И принялся подгонять строительство укрепления на этом направлении.