Григорий Мишкевич - Вторжение в Персей (Сборник)

Я больше не вмешивался в разговор, только слушал. И с каждым словом, с каждым жестом галактов я открывал в них ужас перед смертью. Нет, то не был наш извечный страх небытия, мы с детства воспитаны на сознании неизбежности смерти. Случайное начало и неотвергаемый конец - вот наше понимание существования. Наше опасение смерти - лишь стремление продлить жизнь, оттянуть наступление неотвратимого. А эти, бессмертные, полны мучительного ужаса гибели, ибо она сама для них катастрофа, а не неизбежность.

- Теперь вам понятно, беспокойные новые друзья, как велики наши сомнения, - закончил Граций свою изящную речь о вечной молодости галактов. - Не будем же больше испытывать терпение собравшихся - вас давно уже ждут, пойдемте!

Я быстро устал от праздника.

Удовольствий было слишком много - и разноцветного сияния, и разнообразных запахов, и непохожих одна на другую фигур, и слишком приветливых слов, и слишком радостных улыбок… Бал под светящимися, благоухающими деревьями показался мне таким же утомительным, какими, вероятно, были древние человеческие балы на паркете в душных залах при свете догорающих свечей.

Но Мери праздник понравился, и я терпел сколько мог.

Душой бала стали Гиг и Труб. Невидимок у галактов еще не бывало, и Гиг порезвился за всех собратьев. Он, разумеется, не исчезал в оптической недоступности, но зато в штатской одежде - зримый во всех волнах - вдосталь покрасовался. Его нарасхват приглашали на танцы, и веселый скелет так бешено изламывался, что очаровал всех галактянок и ангелиц.

А Труб устроил показательные виражи под кронами деревьев, ни один из местных ангелов не смог достичь его летных показателей - такой формулой он сам определил свое преимущество.

Ромеро, окруженный прекрасными галактянками, разглагольствовал о зеленой Земле.

Орлана вовлекли в пляску - два светящихся вегажителя смерчами вертелись вокруг него, а он, все такой же безучастный и молчаливый, порхал между ними, раздувая широкий белый плащ. Не знаю, как змеям с Веги, а мне эта пляска не показалась увлекательной.

Ко мне подошел взбудораженный Ромеро.

- Дорогой адмирал, как было бы прекрасно, если бы командующий армией человечества поплясал с новообретенными союзниками!

- С союзницами, Ромеро! Только с союзницами - и с прямыми дамами, а не вправо и влево сконструированными. Но, к сожалению, не могу. Спляшите и за меня.

- Почему такая мировая скорбь, Эли?

- Боюсь Мери. Она кружится с ангелами и змеями, но все время оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне грозит семейный скандал, если не поостерегусь.

Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Во мне звучала сумбурная музыка, она передавалась от неведомых музыкантов телепатически и становилась все более грустной. Я вспомнил индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне мелодии походили на те, земные, - под настроение.

Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождалась гармонически, она создавалась не одним мною, но всем окружением - и темной ночью, и сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших хозяев, ублажающих своих гостей, и их опасениями перед нашими домоганиями, и состоянием моей души… И все это складывалось в звучную, нежную, многоголосую фугу.

В парке меня разыскала Мери.

- Эли, здесь божественно хорошо! Как бы порадовался наш Астр, если бы попал сюда вместе с нами!

- Не надо вспоминать Астра, Мери! - попросил я.

Мы долго бродили по парку. Давно отгремел праздник, наши удалились на покой, хозяева пропали, а мы по-прежнему любовались феерией, превращенной в быт, - на исходе ночи она расточалась для нас одних.

Потом, уставшие, мы уселись на скамейку. Мери положила голову мне на плечо, а я вспомнил Землю и Ору, первую встречу с Мери в Каире, встречи с Фиолой, сумасбродную любовь к прекрасной змее, так бурно заполонившую меня и так вскоре незаметно угасшую, наше дальнейшее путешествие в Плеяды, оба наши вторжения в Персей, картины злодейств разрушителей.

А потом место прошлого заняло настоящее, но не то, пленительное и томное, в котором я сейчас находился, нет, я размышлял о галактах, об их совершенной самоублаженности, о слепом ужасе смерти, чудящейся им за пределами их звездных околиц. И мне до боли в сердце хотелось опровергнуть их, бросить им в лицо горькие обвинения в эгоизме, возродить погасшую ответственность за судьбы иных звездных народов, влить в их спокойную кровь человеческий бальзам беспокойства…

Я сказал Мери:

- Ты права, Астру бы здесь понравилось. Воображаю, как бы он плясал с Гигом и кувыркался в воздухе с Трубом.

- Не надо! - сказала она. - Ради бога не надо, Эли!

… С той ночи прошло много лет. Я сижу на веранде в нашей квартире на семьдесят девятом этаже Зеленого проспекта, той самой, что мы когда-то занимали с Верой. Вера недавно умерла, прах ее, нетленный, покоится в Пантеоне. Скоро и мы с Мери умрем, искусство бессмертия галактов пока что людям не дается. Я не жалуюсь. Я не страшусь смерти. Я прожил хорошую жизнь и не отворачиваю лицо, когда вспоминается пережитое.

А внизу, против наших окон, в центре Зеленого проспекта, высится хрустальный купол - мавзолей Астра. Я не буду вызывать авиетку, чтобы опуститься к куполу. Я закрываю глаза и вижу, что в нем и что вокруг него. У мавзолея днем и вечером - посетители, их очередь иссякает лишь к поздней ночи. А внутри, в нейтральной атмосфере, - он, наш мальчик, маленький, добрый, кажется, и в смерти энергичный, и такой худой, что щемит сердце. А у входа никогда не меркнущая надпись: «Первому человеку, отдавшему свою жизнь за звездных друзей человечества». Эту надпись сочинил Ромеро, я видел слезы в его глазах, когда он предлагал ее Большому Совету, видел, как плакали члены Совета. Я благодарен Ромеро, я всем благодарен, мне хорошо. У нас с Мери нет ничего своего, кроме совместно прожитой жизни и трупика сына, ставшего святыней человечества, - так много у нас, так бесконечно много! Мне хорошо, и я не буду плакать.

Последний раз в своей жизни я плакал тогда, ночью, на великолепной планете галактов, под их радостными деревьями, источающими сияние и аромат, - и Мери, обняв меня, плакала вместе со мной…

Нас повезли на пустынную планету, переоборудоваемую для жизни.

Эта поездка занимала меня больше, чем знакомство с бытом галактов в их райски благоустроенных обителях.

Ромеро иронизировал, что поиски совершенства захватывают меня сильнее, чем совершенство достигнутое.

- Вы весь в пути, - сказал он на планетолете. - И, не обращая внимания на встречающиеся в дороге станции, нетерпеливо стремитесь к следующей, чтоб так же стремительно пролететь мимо.